Уходим –   разно или розно.

Уйдем –   и не на что пенять.

В конце концов, не так уж поздно

простить, хотя и не понять.

И не понять… И только грустно

свербит октябрь, и потому –

яснее даль, темнее русло,

а выйду –   в листьях потону.

О шелест осени прощальный,

не я в лесу, а лес во мне –

и плеск речной, и плес песчаный,

и камни на песчаном дне.

Набит язык, и глаз наметан.

Любовь моя, тебя ль судить?

Не то чтоб словом, а намеком

боюсь тебя разбередить…

Класть ли шпалы, копать ли землю

хоть несладко, да не впервые.

Вот и выдалось воскресенье,

о плечистая дева Мария.

В рельсы вмерз аккуратный домик

в стороне от транзитных линий.

Хлопнешь дверью –   как на ладони

водокачка да острый иней.

В полушубке, сидящем косо,

в черных чесанках, сбитых набок,

покрасневшая от мороза,

волочишь ты мужичий навык.

Ты приходишь в пару из стужи,

в белом облаке довоенном –

вот он, дом: ни отца, ни мужа,

только снимки –   в упор –   по стенам.

В жадном взгляде, в святом упрямстве,

в складках рта, где легла забота –

и нелегкое постоянство,

и неженская та работа.

По привычке хоть что-то делать

и пошила, и постирала.

Вот и нечего больше делать.

Постелила… Постояла…

Руку вытянешь –   никого там.

Закричала бы что есть мочи!

…Бьет прожектор по синим стеклам.

Мелко вздрагивает вагончик.

Притерпелось –   и не изменишь,

под соседний стук засыпаешь

и куда-то всё едешь, едешь,

а куда –   и сама не знаешь.

Непостоянная погода –

то заморозки, то жара –

как непосильная свобода

меня преследует с утра.

И то сказать: ложусь я поздно,

встаю с тяжелой головой

и грустно слушаю, как грозно

гремит прибой береговой.

И грустно думаю… Когда-то,

возможно, что еще вчера,

росла сосна… Теперь опята

растут на пне среди двора.

К чему бы эта чертовщина?

К разладу? К осени? К зиме?

Еще не умер –   годовщина

со дня кончины на уме.

И на душе темно от мути,

и смутно помнится мечта

вздремнуть в бревенчатом уюте

на печке, теплой от кота.

Куда хватил! Чиновник бедный,

в кругу своих чиновных дел

томимый скукой кабинетной,

запечных сказок захотел?

Так вот она, твоя морока,

твоя дорога, дуралей:

ищи, как говорится, Бога

в себе самом, да слезы лей,

да простодушно жди у моря

погоды с первым комаром,

да мыкай счастье или горе

с терпеньем, равно и с добром.

А если дождь без передышки,

то кто же в этом виноват?

Едва забудешься –   все шишки

тебе на голову летят.

Начальник милиции вышел в отставку.

Как после болезни идет на поправку:

пьет с ложечки, смотрит семейные фото,

пока не осилят хандра и дремота.

Вот, поднятый гимном, едва не спросонок

он шлепает в белых казенных кальсонах.

Потом, не по букве служебной науки,

на них надевает гражданские брюки.

Потом, расправляя за поясом складки,

на воздух выходит. Глядит: всё в порядке.

Вот, чиркая спичкой, садится на лавку.

Он здесь размышляет. Он вышел в отставку.

Весомые даты… Высокие вехи…

Висят в гардеробе былые доспехи.

Но жизнь прожита –   ни почета, ни славы,

лишь хваткая память: статьи да облавы,

конспекты основ да разносы в дежурке,

да злые окурки, да шнур в штукатурке.

А жил он, по совести, не без приварка,

закону служил, как овчар и овчарка,

да боком выходят его аппетиты:

и овцы не целы, и волки не сыты.

Ну хватит! – он в лавку воткнул папиросу.

Чего рассуждать! – он берется за прозу,

за тяпку берется –   окучивать грядки.

 – Как жизнь? – говорю.

 – Ничего. Всё в порядке.

Мой удел невелик. Полагаю,

мне не слышать медовых речей.

Лучше я заведу попугая,

благо стоит он тридцать рублей.

Обучу его разным наукам.

Научу его всяким словам.

На правах человека и друга

из него человека создам.

Корабли от Земли улетают.

Но вселенская бездна мертва,

если здесь, на Земле, не хватает

дорогого для нас существа.

Друг предаст, а невеста разлюбит,

отойдет торжествующий враг,

и тогда среди ночи разбудит

вдохновенное слово:

– Дур-рак!

Что ж, сердись, если можешь сердиться,

да грошовой едой попрекай.

Бог ты мой, да ведь это же птица,

одержимая тварь –   попугай!

Близоруко взгляну и увижу:

это он, заведенный с утра,

подарил мне горячую крышу

и четыре холодных угла.

Так кричи над разбуженным бытом,

постигай доброту по складам.

Я тебя, дуралея, не выдам.

Я тебя, дурака, не продам.