– Во как! – обычно скажет Семен Усуд,
если вдруг кто-то где-то отколет штучку,
выпятит губы, словно найдет колючку,
– Я так и знал! – и сглотнет ее, как верблюд.
Что ни случится: в глаз попадет ресница,
и не ему, а соседу, на сеновал
малый затащит девку, а та девица, –
скорбно надует губы: – Я так и знал!
Всё-то он знает, всё-то он глазом точит,
словно нечистая сила ест мужика;
встанет перед забором, если доска
плохо прибита: – Во! – и доска отскочит.
Словно ребенок, а по летам старик,
не приложил он рук ни к чему и – дальний –
ходит среди людей, и худой кадык,
как у верблюда, пришлою дышит тайной.
Глянешь – куда его черти с утра несут? –
кепку надвинет и чешет себе, сердешный,
мучимый любопытством иль скукой здешней? –
кто его знает. – Куда ты, Семен? – У суд.
Тем и живет. А кто? А откуда родом? –
тайна и есть. Работал ли где когда?
Словно однажды вышел с другим народом
и по пути отстал и забрел сюда.
Сроки ли выйдут, на душу ль камень ляжет
как облегченье, войдет ли под карк ворон
Высший Судья: – А ну-ка скажи, Семен,
не за себя, за тех! – и Семен всё скажет.
Как-то встречаю осенью – шел отстрел
диких собак, – и вспомнил он: – В тридцать третьем
я убежал. От голода зубы съел.
Нам-то еще повезло… – И добавил: – Детям…
– Во как! – потом сказал, помолчал чуток
и, не простясь, пошел городской пустыней,
где на деревьях тающий тенькал иней
и под ногами мерзлый хрустел песок.
Я еще вижу, как он идет по скверу,
как он уходит, тая худой спиной…
Господи мой, не этому ли примеру
следовать наказал Ты в страде земной?
Не потому, что дни его незлобивей,
чем у других, а ночи, быть может, злей,
не потому, что духом своим бедней,
а ремеслом да промыслом нерадивей,
а потому, что в мире больших невзгод
он, как дитя большое, в обидах страшных
не по обидам, а по вине живет;
больше того, врагов возлюбил вчерашних, –
может быть, он, когда выйдет его черед
перед лицом Творца оправдаться в судьях
хоть бы за то, что прожил верблюдом в людях,
в Царство Небесное как человек войдет.
