Был знак: крестообразная комета
чертила, рассекая небосклон,
багровый след – и предвещало это
погибель рода и раздор времен.
А царь смердел. Шло воспаленье в теле,
зловонье источая, и недуг
сводил с ума: казалось, что смердели
все язвы государства, все вокруг.
Астрологами был уже предсказан
его конец, и трепетал Иван.
Но в совести, изъеденной проказой,
он обещал казнить их за обман,
да и не как-нибудь, а на поджаре.
Но ужас душу стискивал, да так,
что холодело в жилах, и бояре
пугались наущенья, ибо мрак
стоял великий. Слухи по столице
ползли всё глуше, и роптал народ,
и ждали заключенных из темницы,
и по дорогам рыскал всякий сброд,
и ждали новых смут, и потрясений,
и тишины, и мора, и войны…
А на подворье таял день весенний,
и были стаи галочьи слышны,
и распушались вербы по-кошачьи,
и юркали между камней ручьи,
как ящерицы… Так или иначе,
Ивану полегчало. Две свечи
на сумерки зажгли. Царь принял ванну
и приказал раскладывать поджар.
– Но день не кончен, – возразил Ивану
боярин Бельский, со свечей нагар
снимая, и к игре придвинул столик.
И что-то у царя зашлось внутри,
прилив свирепства или приступ колик,
он потянулся к королеве, и –
рука упала. Вытаращив бельма,
Иван, глотая воздух, задрожал
и рухнул навзничь… Господи, скудельна
юдоль земная… На одре лежал
в предсмертных корчах, в судорогах адских
раб Божий, Государь Всея Руси,
Великий князь Московский, царь Казанский
и Астраханский, – Господи, спаси
богоотступника! – умом растленный,
упырь на троне, истязавший плоть,
детоубийца, – огненной геенной
за преступленья покарай, Господь!
…И сына звал, не зная разрешенья
от совести. И черным был накрыт.
И сотворил молитву постриженья
над издыхающим митрополит.
И на исход души во всех соборах,
во всех церквах, со всех колоколов
ударили, и запалили порох,
и загудели сорок сороков.
А он был тих. Остекленев, застыли
зрачки его… Но страшен был монах,
почивший в Бозе!.. И глаза закрыли.
И затянули шелк на зеркалах.
