Олег Григорьевич Чухонцев и звук, и отзвук: из разных книг Из неизданной книги «Замысел» (1960) * * * («Еще туман висит над городом…») Еще туман висит над городом и сто сорок из-под стрехи молчат, покуда перед гомоном кричат вторые петухи. Еще скрывается за шепотом непробудившаяся страсть, и капля светится под желобом, вот-вот готовая упасть. 1959 * * * («Весна. По улице прошла…») Весна. По улице прошла подзагулявшая гармошка, и белым цветом зацвела в прохладном подполе картошка. Под вечер курочка тишком снесла яичко, а спросонок уже гуляет петушком неоперившийся цыпленок. 1959 * * * («Взрыв пугливых снегирей…») Взрыв пугливых снегирей, карк ворон непуганых – и уже свистит хорей на снегах обугленных. И уже издалека – не Боян ли сокола выпускает в облака и на лебедь – с облака? Крови, крови молодой! славы, славы песенной, соколиною страдой на лету подрезанной! А внизу – такая рань ранняя, израненная, что хоть оземь грудью грянь – вот оно, призвание! И такой бродильный чад в ельнике-орешнике, что как пьяные летят пчелы на подснежники! Эти талые моря, озими зеленые, в зарослях осокоря гнезда оголенные – всё – и горлицы запруд, и промоен звонницы – только повода и ждут, чтобы разглаголиться. Так звени, напоена, радость двуединая: молодость моя, весна – песня лебединая. 1960 * * * («Как по бору да в зелену пору…») Как по бору да в зелену пору с первым парнем гуляла б на пару, всё поляны, лесные цветы; не ходила б на Красную гору, там недаром приметили паву, там не зря приоделись сваты. Там в подполье припрятаны яства, а из дома – не выметут сора, а уж вытурят – значит взашей: молодая сноха – для хозяйства, а ночная собака – для вора, а недремлющий кот – для мышей. 1959 * * * («Мы посадские, слободские…»)
Мы посадские, слободские, наши ножички заводские ваши сумочки от Диора чик-чирик – и адьё, мадам! – шлет привет вам отдельный Жора, вам и фирменным фраерам. Мы на Курский к вам для прополки прибываем на третьей полке с петушинской братвой гулять, не в ментовские рестораны лебедей чесать, а в шалманы, где на шухере не стоять. Там, в распивочной на Тишинке, где две фиксы у шустрой Нинки тяжелей, чем жилищный пай на двухкомнатную квартиру, там оттянемся – не до жиру: хлопнул беленькой – и гуляй! А уж как мы и с чем обратно – это в общем и так понятно, чай не сироты, чтоб к харчам не прибавить своей капусты, пусть сегодня не очень густо, завтра точно возьмем качан… Конец 1950-х * * * («Зажила вода и колос вызрел…») Зажила вода и колос вызрел. Звезд мирьяды проросли в зенит. В это полнолунье хруст как выстрел, тишь такая, что в ушах звенит. Берег. Под удилище – полено, а само удилище – в песок. Так-то, брат. И локоть на колено. Гвоздик в зубы, взгляд на поплавок. Вон с ведром идет знакомый дачник и бросает камешек с моста: – Мой коллега, вижу, неудачник. извиняюсь, надо знать места. – И пройдет, гремя мостками, к даче как урок… И снова тишь да гладь… Уж не рыбку ль золотую, старче, ты задумал на живца поймать? Да уж где тут, всюду ил да тина, насиделся и у дальних рек, золотая рыбка – строганина, лес да тундра – не забудешь век. Вот и жди… ни клёва, ни старухи. Неподвижны поплавки светил. Только черви в банке, только слухи. Ты не эту сказку проходил… 1958 * * * («Появился как должно он с криком на свет…») Появился как должно он с криком на свет, человек, не имевший ни метрик, ни лет, не умевший ходить, не умевший писать, человек, не умевший и слова сказать, не сказавший ни правды, ни лжи – ничего, появился – и всё! принимайте его! Чтоб никто его спутать с другими не мог, привязали к лодыжке ему номерок, что действительно он появился на свет, выдал загс за печатью ему документ. Вот он в люльке своей объезжает квартал, где сосульки срываются на тротуар, где работает дворник метлой и скребком, где стоит постовой с милицейским свистком, а вокруг – воркование, щебет, шаги, подрастают друзья, подрастают враги, занимается день, и гульгулит вода, и летят облака неизвестно куда, и летит неизвестно куда самолет, и бликующий свет за коляской идет, и глядит на него, не скрывая родства, вся природа в минуту его торжества! 1958 |
