* * * («Свет мой поздний – моя проходная…») Свет мой поздний – моя проходная, дай уснуть на твоей раскладушке, где горячей щекой припадаю, пропадаю в горячей подушке, где за дверью, запарившись к ночи, спит убитый работой рабочий, а напротив, скучая без денег, спит убитый бездельем бездельник. В малом мире, подверженном буре, в тесной кухне, где слухи да вздохи, постигаю на собственной шкуре неустрой коммунальной эпохи: есть друзья, а в душе недоволен, одиночеством, может быть, болен; есть враги, а в душе наболело, может быть, и вражда надоела. И однажды наступит расплата, и тогда, как куска побирухе, станет совестно доброго взгляда одинокой и бедной старухи, и увижу, что нету богатства, кроме нашего бедного братства, нету платы иной, кроме хлеба, нету правды другой, кроме Неба! 1964 Два стихотворения I …А в эти дни горели за Посадом болота, и стояла мгла в Москве, и скрип травы, желтевшей самосадом, был жесток при неслышимой листве. А со степей казахских и каспийских шел зной – и было небо как в огне. Душа болела о родных и близких, о матери я думал, о жене. Нет, не любовью, видно, а бедою выстрадываем мы свое родство, а уж потом любовью, но другою, не сознающей края своего. Да что об этом! Жизнью и корнями мы так срослись со всем, что есть кругом, что кажется, и почва под ногами – мы сами, только в образе другом. Я вижу те места… Теперь там пусто. Поселок брошен, а погост сгорел. Могил не стало, и такое чувство, как будто я вдвойне осиротел. И где моя судьба в судьбе народной, и что со мною станется и с ней – не разберешь: так едок дым болотный! Земля горит на родине моей… 1972 II А злоколючий пух чертополоха кружился над разрытым пустырем, где в котловане новая эпоха вбивала рельсы под высотный дом. И ухал молот по стальной опоре, а в стороне, когда молчал металл, за насыпью, как за окопом в поле, контуженый кузнечик стрекотал. И я вовек не чувствовал так жгуче, как горяча непавшая роса, как тяжела непролитая туча, на чем стоят железные леса. Ну что еще, какую тяжесть надо перетерпеть в судьбу и ремесло, чтоб всё – от инженерного снаряда до Божьей твари – смыслом проросло? 1972 * * * («Черемуха из-под дождя…»)
Черемуха из-под дождя, пятилепестковая одурь, тебя я услышал, поодаль от ярких рядов проходя. Черемуха? Боже ты мой! Откуда? С какого вокзала? Какая нужда завязала твой ворох суровой тесьмой? Зачем ты торчишь на торгу, как девочка в белой панаме? Цвела бы себе на поляне, на майском цыплячьем лугу! Да где там, на торг городской тебя угораздило тоже. О, как мы с тобою похожи своей несуразной тоской! Я грусти не знал бы весной, а этой весной и подавно, когда бы не дух твой так явно, твой дух не витал надо мной. Он словно бы в чем-то винил, и, сколько я шел по Садовой, черемуховый, черемховый – всё время вдогонку дразнил… 1968 Пасха на Клязьме Стояла большая вода. Она затопила низины, где таяли редкие льдины и плыли не зная куда. Потом добралась до лугов и дом под холмом захватила, оставив трубу и стропила поодаль чужих берегов. Смеркалось, и низкий туман тянулся с Оки и Онеги. Казалось, российские реки, разлившись, пошли в Иордан. И только у края земли зашлось наконец половодье, мы тоже, Христово отродье, в забытую церковь пошли. Поплыли по черной реке, поднялись по временным сходням, томимые духом Господним, дотоль пребывавшим в тоске. А в храме в дрожаньи огней, в мерцаньи котомок пасхальных свидание близких и дальних читалось ясней и ясней. И в полночь, лишь колокола открыли небесные сферы, я понял: возжаждала веры душа, не избегшая зла. И вправду – неисповедим путь блага в кругах мирозданья, хотя суета всепознанья и правила веком моим. Но я, сознавая предел, провидел иную свободу, покуда вслед крестному ходу шел в ночь и на свечи глядел. И чудо свершилось сполна: к рассвету или воскресенью увидели новую землю и – ахнув – узнали: весна! И спала вода, и траву покрыла белесая пленка, как мокрую кожу теленка, рожденного в темном хлеву. И вот уже вниз по реке, по взгорьям и падям весенним – шла Пасха застольным весельем со сдобной ковригой в руке. И день, освященный впотьмах, светился во славу творенья, и радостно, как Откровенье, горел поцелуй на губах! 1966 |
