Этот город деревянный на реке

словно палец безымянный на руке;

пусть в поречье каждый взгорок мне знаком

как пять пальцев, – а колечко на одном!

Эко чудо –   пахнет лесом тротуар,

пахнет тесом палисадник и амбар;

на болотах, где не выстоит гранит,

деревянное отечество стоит.

И представишь: так же сложится судьба,

как из бревен деревянная изба;

год по году –   не пером, так топором –

вот и стены, вот и ставни, вот и дом.

Стой-постой, да слушай стужу из окон,

да поленья знай подбрасывай в огонь;

ну а окна запотеют от тепла –

слава Богу! Лишь бы крыша не текла!

Капуста в Павловском Посаде.

Капуста! – и бело в глазах:

на взбеленившемся базаре,

и на весах, и на возах.

Чуть свет затопит мама печку,

и рукава я засучу,

да наточу на камне сечку,

да сечкой в ящик застучу.

Как никогда легко и ясно,

как будто в первый раз люблю:

чисто-чисто,

часто-часто,

мелко-мелко

изрублю.

О, та капуста из раймага

того гляди сведет с ума:

бела как белая бумага,

бела как ранняя зима.

Уходит боль… Не оттого ли

стоишь как вкопанный в дверях:

горят, горят огнем мозоли,

стучат, стучат во всех дворах.

Под утро иней ляжет густо

на крыши, взбудоражит сны.

Скрипит, скрипит, как снег, капуста,

и снег скрипит, как кочаны…

В воскресный день в начале сентября,

когда недели две до листопада,

весь город валит валом на поля,

в руке мешок, а на плече лопата.

Вот здесь, вблизи проселочных дорог,

невдалеке от заводских окраин –

дави на штык да жми на черенок,

поскольку ты кормилец и хозяин.

Копай, копай, да слушай стук лопат,

да думай, думай –   тайно или явно:

Москва слезам не верит –   это факт,

а уж районный город –   и подавно.

Он лупит завидущие глаза.

Он тянется своей большою ложкой.

Он, может быть, и верит в чудеса,

но прежде запасается картошкой.

Она прекрасна, как сама земля

прекрасна. Отчего ж тогда не рада

твоя душа? Какая ей досада

на этот день в начале сентября?

У нас живут на огороды.

Наш первый праздник –   первый сбор.

Как бы на торжище природы,

таскают овощи во двор.

Как будто курица-несушка

кудахчет по двору с яйцом,

гремит дубовая кадушка

с заплесневелым огурцом.

Не знатоку чесать в затылке,

но дело ль, числясь знатоком,

баклуши бить, когда в парилке

сшибают плесень кипятком?

И вот сосед снимает китель,

фуражку вешает на гвоздь.

Он, огородник и любитель,

почуял страсть и даже злость.

О, как ему осточертело –

дежурка… граждане… народ…

Вот огурцы –   другое дело.

Деревня… Детство… Огород…

Соли, соли, пока не поздно,

смурную душу отводи,

гляди не грозно, а серьезно

и даже весело гляди.

Чтобы никто не взял на пушку

ни за понюшку табака,

соли да камень на кадушку

клади –   тяжелый, как судьба!

За амбаром, за сквозным забором

на тесовой струганой скамье

говорим неспешным разговором

со старухой о житье-бытье.

День-деньской она всё шьет да порет,

моет пол да садит огород

и за мукой мученской не помнит,

сколько лет спокойной жизни ждет.

Да и что ей, бабе деревенской,

что ей помнить, темной да босой?

Николай-угодник, не побрезгуй,

одели дешевой колбасой!

Эх, недоля –   улица да поле! –

по-крестьянски окрестила лоб

и сложила руки на подоле:

 – Мне б теперь попариться да в гроб.

Не забуду: пахло свежим тесом

и на ребра покрасневших крыш

падал стриж и прямо перед носом

круто взмыл, распарывая тишь.

И томились в сумерках задворки,

и горел как проклятый закат,

и глядел невидящий и долгий

взгляд ее… Ее потухший взгляд…

Дня не видно за летней страдою.

Мама знает –   не буду упрямиться.

 – Ты сходил бы, сынок, за водою,

а то вовремя мне не управиться.

Я пойду за палатку, за церковь,

буду ведра на дужках раскачивать,

а потом зацеплю на зацепку,

стану медленно ворот раскручивать.

Вот кручу я, а сам вспоминаю

всё о ней да о ней –   на беду мою,

и пока я ведро подымаю,

обо всем, обо всем передумаю.

Изменить ничего не изменишь,

крутишь ручку –   она уже теплая.

Ах, колодец, тебя не измеришь –

темен сруб, как душа ее темная.

Подымать –   это надо привычку.

Расплескаешь… А к слову заметится:

не поймать, если выпустишь, ручку –

как ошпаренная завертится.

Я ведро подымаю руками,

а бока запотевшие, потные.

Я к ведру прилипаю губами –

словно губы ее: холодные.

Ходит в горле кадык, льет за ворот.

Рукавом –   не подумайте: плачу я –

утираюсь и снова за ворот,

жму на ручку –   а ручка горячая.

Я спешу: мама ждет не дождется,

а ведро так и ходит по проводу,

так и бьется о стенки колодца!

 – Как за смертью слать тебя по воду.