— Ты не глядя находишь вещи в шкафчике. И у тебя везде порядок.

— Пф, — фыркнул он. — Знала бы ты, какой беспорядок у меня в голове… Но игрушки — да, лежали на местах. У меня были очень строгие няни. А с пяти лет я жил в школе-пансионате. Там тоже требовали соблюдать порядок. Я привык.

Его голос звучал немного напряженно.

Маша представила себя на месте Крестовского. Если бы ее в пять лет отправили жить в какой-то там пансионат, да она бы ревела сутки напролет. Она в сад-то со слезами ходила и каждый раз спрашивала маму, точно ли та ее вечером заберет.

— Ты не плакал?

Крестовский поставил на стойку перед ней чашку с чайным пакетиком, сахарницу и только потом ответил:

— Поначалу плакал. Не понимал, почему Волкова домой забирают, а меня — нет. Но потом привык.

— А почему тебя не забирали? — узнавая частички его жизни, Маша почему-то чувствовала себя искателем сокровища.

— Мама хотела вырастить из меня настоящего мужчину, — ответил Крестовский и с преувеличенным интересом принялся изучать упаковку с чайными пакетиками, не спеша садиться.

Маша неожиданно осознала, что равнодушие Крестовского — показное. У равнодушного человека не пульсирует так жилка на виске и не подрагивают руки.

— У нее получилось, — медленно произнесла Маша, не отводя взгляда от его лица. — Но мне тебя очень жалко. Такого маленького отправить в пансионат…

Крестовский перевел взгляд с чайной упаковки на Машу и пожал плечами:

— Так многие живут. Отец много работал, а маме со мной… сложно было. В пансионате я всегда был при деле: различные занятия, активность по возрасту.

Маша едва не закатила глаза: активность по возрасту, серьезно?

— А у вас не принято жить у бабушек с дедушками, если родители заняты? — спросила она. И вовсе не потому, что ей нравилось наблюдать за попытками Крестовского выглядеть равнодушным, а потому что ей вправду хотелось узнать о нем как можно больше. А сегодня у нее был последний шанс.

— Почему? Я все каникулы у деда проводил. Только дед у меня тоже работал. Он был тренером. А бабушка была слабослышащей. Ей со мной было тяжело.

Машино сердце сжалось. Крестовский реально был уверен в том, что доставлял всем кучу хлопот и пансионат для пятилетки был лучшим выходом.

— И теперь ты хочешь вернуться в свою благополучную и счастливую жизнь? — с улыбкой спросила Маша, и одному Богу было известно, чего стоило ей сейчас улыбнуться.

Крестовский вздохнул и сел напротив. Он долго смотрел на блестящий бок сахарницы, а Маша смотрела на него и думала о том, что его недавно кто-то ударил и он кого-то ударил. И, наверное, в Лондоне ему вправду будет лучше.

— Та жизнь… понятнее. Я знаю, что с ней делать, — наконец произнес Крестовский.

— Ну, если ты чего-то не знаешь, всегда можно обратиться за помощью, разве нет? — сглотнув, спросила Маша, и ей нестерпимо захотелось коснуться его руки, но она, конечно же, этого не сделала.

— Бывает так, что обратиться не к кому, — переведя взгляд на столешницу, ответил Крестовский.

— Но у тебя же есть друзья, родители…

«Я», — хотела добавить она, но снова не решилась.

— Моя жизнь здесь похожа на какой-то сюр, — усмехнулся Крестовский и потер лицо ладонями. Потом побарабанил пальцами по столу и добавил: — Друзьям такое не расскажешь. А у других… Знаешь, я тут окончательно понял, что у каждого куча проблем. Мы живем рядом с человеком и ничего о нем не знаем, а потом что-то случается, и ты такой: «О боже!», а сделать уже ничего нельзя, потому что, когда можно было, ты был придурком, который ничего не видел, кроме своих проблем. И так все время, — закончил он.

— Ты говоришь о Юле? — тихо спросила Маша, решив, что назвать Шилову по фамилии сейчас было бы неуместно.

Крестовский не ответил.

— Ты из-за нее подрался?

Он снова промолчал. Тогда Маша, решившись, коснулась его пальцев. Он вздрогнул и тут же убрал руку со стола, а потом, подняв взгляд на Машу, четко произнес:

— Завтра у меня самолет. Утром. Ты еще будешь спать, а я уже буду стоять в очереди на паспортный контроль. И обратного билета у меня нет.

Договорив, он сглотнул, и Маша сцепила кисти рук в замок, потому что заметила, что ее пальцы дрожат.

— Почему ты уезжаешь на самом деле?

Она понимала, что уже задавала этот вопрос и он уже на него отвечал, но ей очень хотелось услышать, что причина и в ней тоже. Что вот так бросить все и сбежать за сотни километров можно оттого, что некстати обратил внимание на нее, такую простую, такую, как ей всегда казалось, скучную.

Крестовский несколько мгновений молчал, а потом произнес совсем не то, чего она ждала:

— Понимаешь, если на одну чашу весов поставить то, что я раздражаю Волкова, что заставляю отца седеть раньше времени, что я накосячил в итоге с Юлей, а мое существование не дает покоя Ирине Петровне… Всего этого уже более чем достаточно, чтобы уехать, — невпопад закончил он.

— А что на другой чаше весов? — спросила Маша.

Крестовский встал, оттолкнувшись ладонями от барной стойки, и направился к чайнику, который давно закипел. Возвращаться он не спешил. Просто стоял спиной к Маше и молчал.

— Рома, ты не ответил.

Называть Крестовского по имени казалось странным и… правильным.

— А нет никакой другой чаши, — резко ответил Крестовский. — Я натворил ерунды. Вместо того чтобы все исправить, зачем-то влез в отношения Волкова. Тебе не стоило сюда приходить, — закончил он, не оборачиваясь.

Машино сердце понеслось вскачь. Все-таки ей ничего не привиделось? Она правильно поняла?

— Рома, — позвала она.

Он помотал головой и не обернулся. Маша встала и на ватных ногах двинулась к нему. Крестовский снял чайник с подставки, поставил его на стол, сжав ручку с такой силой, что его кулак побелел. Маша подошла к нему и накрыла его руку, сжимавшую ручку чайника. Для этого ей пришлось приблизиться почти вплотную.

— Я сейчас налью чай, — едва слышно пробормотал Крестовский.

— Я сама, — сказала Маша, и он разжал кулак.

Маша, замирая от собственной храбрости, провела ладонью по его кисти и скользнула своими пальцами между его, не давая ему шанса убрать руку.

Пальцы Крестовского дрогнули, несколько секунд оставались напряженно выпрямленными, а потом сжались, переплетаясь с Машиными. И теперь уже она не смогла бы выдернуть руку, если бы вздумала дать задний ход. Но она и не хотела отступать. Кажется, она находилась именно там, куда рвалась всю последнюю неделю.

Крестовский по-прежнему не оборачивался, и Маша была очень этому рада, потому что понятия не имела, как посмотреть ему в глаза. Зажмурившись, она подалась вперед и прижалась лбом к его спине между острыми лопатками. Крестовский вздрогнул и сжал ее пальцы сильнее. Маша чувствовала, как часто он дышит, а еще ей показалось, что он дрожит. Или же это была ее дрожь?

— Рома, почему ты уезжаешь? — шепотом спросила она, едва касаясь губами мягкой ткани его рубашки. На самом деле ей очень хотелось спросить: «Рома, что ты чувствуешь ко мне?»

Он с шумом втянул воздух носом и упрямо прошептал:

— Потому что должен.

— Кому? — спросила Маша.

Он не ответил, и Маша, прижавшись щекой к его спине, прошептала:

— Глупый. Ты так смотрел на меня эту неделю, что мне хотелось с занятий убежать.

— Прости, — усмехнулся он, и его спина под ее щекой дрогнула. — Я больше так не буду.

— Не уезжай, — попросила Маша, ужасаясь своей откровенности.

Она услышала, как он сглотнул, почувствовала, как зачастило его сердце. Маша никогда не думала о композиторстве, но сейчас ей казалось, что она могла бы записать мелодию его сердца. И это было бы что-то жутко драйвовое и явно хитовое. Она усмехнулась этой мысли.

Крестовский тоже нервно усмехнулся и ответил:

— Я не могу, Маша.

— Почему?

Он вздохнул, и Маша теснее прижалась щекой к его спине.

— Я только что объяснил. Я мешаю здесь, я…

Маша отклонилась назад и потянула свою руку из его захвата. Крестовский сильнее сжал ее пальцы. Маше даже стало немного больно.