Кемаль увидел револьвер, сжался для прыжка, но из дрожавших рук Хамзы вырвалось пламя.

Кемаль рухнул и остался лежать на полу, у перил, к которым была привязана Гюллю.

Хамза растерялся. К нему придвинулся Решид.

— Что стоишь, беги в участок, сдай комиссару револьвер. Ну, быстро!

Во дворе толпился народ.

— Полиция! Убийство! Совершено убийство!

— Держи, держи его, убежит!

Хамза увернулся от преследователей и как был, с револьвером в руках, помчался к полицейскому участку.

Он не вошел туда, а влетел.

В кабинете комиссара он положил на стол револьвер и, с трудом переводя дыхание, сказал:

— Я убил араба, вот мой револьвер.

Когда полиция прибыла на место происшествия, Кемаль уже почти не дышал. Пуля, попав в висок, задела глаз. Глаз вытек. Джемшир, сгорбленный, оглушенный случившимся, Решид, его жена, Мерием, соседи стояли над Кемалем, не отрывая взглядов от пустой глазницы.

В толпе послышалось рыдание. Все повернулись туда.

Прислонившись лбом к косяку двери, содрогался от рыданий мастер Мухсин.

Гюллю лежала без сознания. Кемаль успел разрезать веревки, и она лежала теперь на полу.

Кемаль глухо застонал, медленно открылся уцелевший глаз. Губы его зашевелились. Он позвал мать одними губами.

Кемаль лежал навзничь. Голова его упала набок.

Старая Марьям варила Кемалю ужин. Фаттум стояла рядом.

— Поперчить бы, поострее будет, он любит острое…

Фаттум встала, потянулась к полке за перцем. Она взяла жестянку и заодно бросила взгляд на будильник. Почти два часа ночи! Может, ей лучше уйти? Конечно, лучше уйти. Но уходить не хотелось, сердце не пускало, хотя она навсегда запомнила недовольный голос Кемаля: «Что ей понадобилось здесь на ночь глядя?» — Фаттум вспомнила этот, голос и почувствовала себя такой одинокой. Фаттум знала, что нелюбима, но не хотела думать об этом.

— Уже скоро два, — сказала она, поставив перед старой Марьям жестянку с перцем.

Старуха поглядела на часы, потом — растерянно — на Фаттум.

— Я уж пойду, — сказала Фаттум.

«Побудь со мной, доченька, пока не придет Кемаль», — хотелось услышать ей в ответ. Но старая Марьям промолчала. Она побоялась сына. Вчера он был недоволен, застав у них Фаттум. Ну как он сегодня опять нагрубит? Ей стыдно будет глядеть девушке в глаза.

«Ах, бездумная молодежь! — вздохнула старуха. — Где он еще найдет такую?» — подумала она и стала в который раз перечислять про себя достоинства Фаттум: прилежная, ласковая, услужливая — даже носки Кемалю заштопала.

Фаттум еще помедлила, но старая Марьям молчала. И она поняла, что надо идти, и попрощалась. Старая Марьям спохватилась, когда девушка была уже у двери.

— Уходишь?

— Пойду, тетушка Марьям, что ж делать?

— Ну как знаешь, дитя мое, до свиданья.

Фаттум вышла и закрыла за собой дверь. Куда идти-то? Домой, где, наверно, давно храпит отец? Не хотелось…

Прохладная, темная без звезд ночь. В двух шагах ничего не видно. Она поискала глазами старое масличное дерево, которое Кемаль еще мальчишкой любил бомбардировать камнями, но не нашла его в густой тьме. Она не помнила такой темной ночи.

Фаттум пошла к дому. Она взялась за щеколду двери, но почувствовала, что не может сейчас идти домой. Почему так долго нет Кемаля? Через два часа светать начнет. Когда же он будет спать, ведь с утра ему на работу. Зачем он такой, Кемаль? Почему не жалеет ее?

Она стояла, прислонившись спиной к косяку двери. Не отдают эту городскую за Кемаля. Полицейские силой увезли ее. Какое счастье сулит она Кемалю? А она, Фаттум, была бы ему рабыней. На что ему эта фабрика? Сидел бы, отдыхал. А захотелось в город, сходил бы — в кафе или там в трактир… Она же не против. Она на все согласна. Пусть приходит пьяный, пусть в полночь, пусть бьет ее. Пусть делает, что хочет, она на все согласна. Как ему рассказать об этом? Как рассказать Кемалю, что не сможет она вырвать его из сердца, не сможет забыть?

Вдали глухо и раскатисто ударил гром. Фаттум оглянулась: вокруг кромешная тьма.

А если дождь застанет Кемаля в пути? Колеса велосипеда будут скользить, проселок у них — сплошная глина, упадет Кемаль, промокнет и простудится.

Она уже видела, как Кемаль возвращается промокший, на утро начинает кашлять, лежит три дня, нет — целый месяц… Он не встает с постели, а она ухаживает за ним, прикладывает ему на лоб тряпку, смоченную в уксусе.

Фаттум прислушалась. Может быть, и не было грома. Но вдалеке сверкнула голубая молния, потом другая, и снова глухо загрохотало.

Она бы всю ночь сидела у его постели, гладила бы его по голове, прикладывала бы на лоб тряпку, смоченную в уксусе, держала бы его руки в своих… Она бы ухаживала за ним так же, как когда-то за больным отцом. Но с Кемалем она была бы еще ласковей. Что отец? Старый отец, и только. Она жалела его: все-таки отец.

Кемаль — совсем другое дело. Она варила бы ему суп и кормила его, больного, с ложечки.

А за это время та городская девушка рассердилась бы, что он долго не приходит, и нашла бы себе другого… Городские ведь непостоянные, ненадежные, как говорится, на их веревке в колодец не спустишься.

Гроза надвигалась. Гром прогремел совсем рядом.

Фаттум оживилась. Сейчас пойдет дождь. Небо обрушится и зальет все кругом потоками воды.

Потянуло холодом.

Пусть! Пусть будет холодно. Пойдет дождь, и зальет все кругом. Кемаль промокнет, и она будет ухаживать за ним, больным и беспомощным. Пойдет дождь, он захватит Кемаля на дороге. Кемалю будет негде укрыться от дождя, и он промокнет насквозь.

Молния блеснула — и тут же вслед ей проворчал гром. Налетел холодный пронизывающий ветер, зашелестел листвой. На землю неторопливо упали крупные тяжелые капли, и совсем неожиданно хлестнул ливень…

Кемаля все не было. Значит, ливень застанет его в пути. Дорога идет по равнине… Фаттум охватило нетерпение. Она молила аллаха, чтобы ливень застал Кемаля в пути. Тогда он промокнет до нитки, продрогнет, и она будет ухаживать за ним. А за это время городская девушка и думать о нем забудет.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался.

Еще раз сверкнула молния, и в голубом свете, озарившем на мгновенье все вокруг, Фаттум разглядела у двери Кемаля неясные очертания человеческой фигуры. Кто же это? Или старой Марьям не спится? Фаттум подождала, пока глаза, ослепленные молнией, привыкнут к темноте, и двинулась к домику Кемаля.

Старая Марьям не ответила на ее голос. Фаттум взяла «свекровь» за руку. Рука старухи была холодна, как лед.

— Ты замерзла. Пошли лучше в дом.

Марьям покорно двинулась за девушкой.

Лампа была прикручена. Фаттум прибавила свету. Глаза старухи застилали слезы. Она смотрела не на Фаттум, а куда-то в сторону.

Они присели на корточки у еле теплившегося очага.

— Уже третий час, — вдруг сказала старуха.

Фаттум посмотрела на часы. Было четверть третьего.

— Он никогда не задерживался так поздно.

— Разжечь огонь?

— Разожги, дочка!

Фаттум поднялась, наломала о колено сухих веток, пучком сунула их в тлеющие угли и принялась раздувать огонь.

Желтый свет керосиновой лампы померк в ярком пламени очага. Сухие ветки весело потрескивали.

Старая Марьям не мигая смотрела на огонь.

На велосипеде сейчас не проехать, дорога скользкая, ног не оторвешь. Наверно, на себе велосипед тащит. Промок насквозь и тащит на спине велосипед, а дорога — ног не оторвешь от грязи. Чтоб провалиться этой фабрике, да будет проклято аллахом место, где она стоит! Это все выдумки ее мужа. Не будь фабрики, ее младшенький, ее Кемаль спал бы себе спокойно, а не брел по колено в грязи с велосипедом на плечах. В такую погоду и простудиться можно. Она уже стара. И за огородом смотреть и за больным сыном ухаживать.

— А дорога-то теперь — месиво…

Фаттум кивнула.

— На велосипеде не проехать.