— Послушай меня, как старшая сестра тебе советую, — не привози жену в имение!

— Почему же это?

— Почему? — передразнила Гюлизар. — Ты что, дядю своего не знаешь, что ли? Сам же говоришь, она у тебя красотка.

Гюлизар разворошила рану.

— Да ведь он же родственник мне, дядя, — упавшим голосом произнес Залоглу.

— Тебя здесь неделями не бывает: то прополка, то молотьба, то дела в городе. Разве можно оставлять молодую женщину на дядю?!

— Моя жена честная…

— Послушай меня, Рамазан. Женщина есть женщина. Сильный мужчина одним взглядом сводит женщину с ума, вот и вся наша честь. Пока жив дядя — попомнишь мои слова, — она на тебя и глядеть не станет. Пусть она живет в городе. Ты меня спроси, я тебе расскажу, что за скотина твой дядя. Ты не знал моего мужа. И он, как мужчина, был красив. У него были шелковые усы. А мне тогда еще и семнадцати не было. Но вот однажды повстречался мне твой дядя, взял меня за руку, повел за собой, я и слова не сказала. А что потом, ты знаешь!

Залоглу совсем приуныл. Легко сказать: «Пусть живет в городе». А если дядя захочет, чтобы Гюллю жила в имении?

— Ну, там видно будет, — сказал он. — Только бы скорее…

— Вспомнишь ты мои слова, Рамазан. На шею коту печенку не вешают!

Залоглу попросил корзину, уложил туда снедь, сунул бутылку водки, прикрыл сверху газетой. От недавней радости не осталось и следа. Баба глупая, но говорит правду. Он и сам знал, что за скотина его дядя.

Имам ждал его, сгорая от нетерпения. Он встретил Залоглу в дверях.

— Где ты застрял, повелитель? Я уже отчаялся когда-нибудь увидеть тебя. Ну-ка, посмотрим, что ты принес?

Он пропустил Залоглу и закрыл дверь изнутри на деревянный засов. Задернул занавески на окнах и только тогда, потирая руки, с вожделением приблизился к корзине.

— …О-о-о! Что это? Икра? А это? Салат? Это? Пирожки! А это?.. О повелитель! Ты приобщаешь меня прелестям мирским. Хоть немножко, да поживимся за счет высшего общества, а?

Залоглу смотрел на проворные руки Хафыза, выкладывавшего закуски на тарелки, и думал о том, что сказала Гюлизар. Он вздохнул. Никогда еще не было так тяжело на душе.

— Ты что? — спросил имам, не отрываясь ст дела.

— Ничего. Я передал, что наказывал. Ну, Гюлизар передал, что, мол, ты ее целуешь в черные очи. Так, что ли?

— Ну, и она что? — оживился Хафыз. — Да не молчи ты, ради аллаха! Что-она сказала? Рассердилась?

— Да нет. «Пили бы здесь», — сказала. В имении, значит. Да мне показалось, что неудобно.

Хафыз бросил все, обнял Залоглу, осыпал его щеки поцелуями.

— Значит, так? Молодец. Скажи ей, Рамазан, что она меня сделала счастливым. День и ночь буду молиться за нее, чтобы во всех делах ей сопутствовала удача. Ах, чтоб тебя, значит… Не верю, разрази меня гром, не могу поверить…

Он привычным ударом вышиб из бутылки пробку, налил себе полный стакан и опрокинул в рот.

— Торопишься, — сказал Залоглу. — Надо пить не спеша, вкус почувствуешь. Ты в хорошем настроении. А я…

— Что с тобой, скажи, ради аллаха, что ты все вздыхаешь?

— Сядем выпьем, потом расскажу…

Хафыз жевал и внимательно слушал излияния Залоглу. Имам отдал должное проницательности Гюлизар, но открыто своего мнения не высказал.

— Я с тобой не согласен, — возразил он, дав Залоглу выговориться. — Твой дядя сластолюбец, нечего греха таить. Но не такой уж он низкий человек, чтобы соблазнять жену собственного племянника. А если даже и случится такая опасность, мы тебе талисманчик напишем, на две строчки вещичку… Ну, за твое здоровье!

Они чокнулись.

— Значит, обойдется, говоришь?

— Как рукой снимет.

— Одна надежда на аллаха и тебя, Хафыз.

— И не сомневайся, за мной не постоит. Ты знаешь, как я тебя люблю. А потом ты явился мне вестником такой радости…

Хафыз подмигнул.

— А, понял, — сказал Залоглу. — Смотри только, как бы она из тебя душу не вытрясла.

Гюлизар уже не сомневалась в том, что в один прекрасный день эта девчонка примется изображать из себя госпожу. Тем более, если она и в самом деле красивая. Приберет к рукам Музафер-бея, и тогда для нее, Гюлизар, все кончено. Она не находила себе места и распалялась все больше.

А что если настроить Музафер-бея против Рамазана, может, он выгонит парня? Как он сказал? «Я наследник. Умрет дядя, и все, что ты видишь, будет моим». Он верно говорит. Призовет к себе аллах бея, и все имущество достанется Рамазану. Тогда эта фабричная краля станет здесь полной хозяйкой, госпожой. Еще и на порог укажет.

Гюлизар открыла дверь в ванную, в сердцах захлопнула ее, пошла дальше, в библиотеку. Машинально поводила тряпкой, смахивая пыль, и застыла у столика, на котором пестрой грудой лежали каталоги американских тракторов, красных, зеленых, голубых «харрисов» и «джонов диров».

Да, эта красотка станет хозяйкой имения, захочет — и выгонит ее. А если еще ревнивицей окажется, то не жить здесь Гюлизар. Не будет она держать в доме другую женщину, да еще такую, как Гюлизар. Гюлизар попробовала поставить себя на ее место: «Нет, и я не стала бы».

— И цена-то тебе грош, фабричная девка! — выругалась Гюлизар. — Я уйду, уйду, но я знаю, что мне делать! Ничего ты не знаешь, — тут же призналась она. — Что ты можешь сделать? Ничего. И уйти тебе некуда. Разве что к этому, — горько усмехнулась Гюлизар, вспомнив о Хафызе. А в самом деле, почему бы Хафызу и не жениться на ней? Они уедут отсюда, и Хафыз найдет себе приход в какой-нибудь деревушке. Женщины будут относиться к ней с уважением и называть «супруга господина имама». А почему бы и нет? «Да погоди ты, — с досадой одернула себя Гюлизар. — Может, она совсем не плохой окажется, и мы еще подругами станем». И тут же призналась, что на это надежды нет. Красивая, молодая, ее не скроешь от Музафер-бея. Зашлет он куда-нибудь парня и будет тешиться с ней. Избалуется девчонка, невесть что о себе вообразит. А я Рамазану расскажу, расскажу Рамазану, он им покажет! Ох! Никому он не покажет, мальчишка! Он при дяде слова сказать не смеет.

Приглянется бею эта девка, заберет он ее у племянника, а того взашей прогонит.

Гюлизар в сердцах швырнула тряпку и пошла из комнаты. Она спустилась по лестнице, прошла через двор, где в беспорядке теснились повозки, заржавевшие плуги, сеялки, косилки, и направилась к лачугам для прислуги и сезонных рабочих.

На солнцепеке устроились тетушка Сеяре, которая в период сезонных работ пекла хлеб и стряпала для батраков, доила коров и месила кизяк.

Это была черноволосая женщина лет пятидесяти. Как и Ясин-ага, она попала в имение еще при отце нынешнего бея и с тех пор ни разу не выходила за ворота усадьбы.

В эти месяцы дел в имении почти не было. Одна тетушка Сеяре находила себе работу.

Она сидела на солнцепеке, просеивала сквозь крупное решето залежалую пшеницу и тихонько напевала. Ее песне было тридцать пять лет — песне ее молодости. Гюлизар долго наблюдала за ней. Женщина увлеклась и ничего не замечала вокруг.

— Молодость вспомнила, тетушка Сеяре?

Сеяре вздрогнула. Отвела глаза в сторону и стыдливо улыбнулась.

— Сердце… Не стареет, чтоб ему провалиться. Человек стареет, а ему, видишь, все равно…

Она положила решето на не отсеянную еще пшеницу.

— Видела сегодня во сне своих покойников…

Гюлизар присела на корточки рядом.

— Это к добру, да поможет аллах…

— Будь и ты благословенна. Видела, будто отец мой жив и мы в деревне. Бьют барабаны, свадьбу играют. А я будто еще маленькая. Покойная матушка, прости ее, аллах, бедную, и спрашивает меня: — Куда это ты, Сеяре, собралась? — Да никуда, — говорю я. — Слышишь, барабаны бьют, это, мол, играют свадьбу твоей Сеяре… — А потом проснулась.

Глаза ее смотрели на Гюлизар, а коричневое, прежде времени состарившееся лицо улыбалось чему-то своему. Сеяре видела родную деревню Балталы, славившуюся белым виноградом… И сама деревня, и виноград остались такими же, как прежде. И Сеяре улыбалась.