Он посторонился, давая дорогу старой Марьям. Фаттум вытерла глаза, чтобы мать Кемаля не видела ее слез. Но тетушка Марьям направилась прямо к ней, обняла ее и заплакала сама. Теперь уже нечего было скрывать. Все трое оплакивали свои разбитые мечты.
Первым заговорил Дакур.
Он потер глаза, сел, достал табакерку, свернул толстенную самокрутку, закурил и сказал, что против воли аллаха не пойдешь.
Старая Марьям, всхлипывая, села напротив Дакура рядом с Фаттум. Девушка не поднимала головы, из глаз ее катились крупные горькие слезы. Дакур снова нарушил молчание:
— Пошли, аллах, им счастье! Раз уж они полюбили друг друга…
Старая Марьям подняла глаза на Дакура.
— Не знаю, что и сказать. Девка бесстыжая, выросла среди мужчин… Боюсь я, Дакур. Чует мое сердце, принесет она Кемалю несчастье. Страх у меня в сердце. Кажется мне, вот-вот придут полицейские, заберут моего сына в тюрьму. Убежала она из дому против воли родителей…
— Верно говоришь, — сказала Фаттум.
— А если полиция придет и потребует ее, что мне ответить, Дакур?
— Отдашь.
— Знать бы, что не будет вреда Кемалю…
— Если у них дело не зашло далеко, ничего ему не будет, — сказал Дакур. — Сколько ей лет-то?
— Пятнадцать, не то шестнадцать, будь она неладна.
— Да… не позволит он себе лишнего. Все обойдется. А девушку, конечно, без всяких возьмут и вернут родителям.
Старики переглянулись: может, все и образуется, говорили их взгляды.
Фаттум с надеждой переводила взгляд с отца на старую Марьям.
— Хоть бы пришли полицейские и забрали ее! — вдруг сказала она.
— Придут, как не прийти, — закивал Дакур.
— Если бы знать, что Кемалю ничего плохого не будет…
— Если у них не зашло далеко, ничего ему не будет.
— Кемаль не увозил ее, сама прибежала… Вы все свидетели, правда?
— А как же? Мы все свидетели, и все соседи… — Мало ты, тетушка Марьям, по двум старшим наплакалась, так эта фабричная и последнего сына уведет, только ты его и видела…
Фаттум попала в самое больное место. Морщинистое лицо старой Марьям потемнело. Заныло сердце. Правильно Фаттум говорит. Уедет Кемаль в город, как и другие ее сыновья. Внуки не будут играть у ее ног, не приласкает она их, не вымоет им головки… Так до конца жизни и останется одинокой. Кто знает, может, и в смертный час никого возле не будет. Так и ее свекровь умерла. Однажды ночью ей стало плохо, до утра, рассказывают, стонала, рвала на себе одежду, да так и умерла одна. Марьям не хочет на старости лет остаться одинокой. Это ее последний сын, самый любимый. Он так походит на покойного мужа. Нет, Марьям не хочет потерять его, как потеряла двух старших сыновей. Кемаль не должен расставаться с ней.
Старуха вздохнула.
— Невестки, невестки! — зло проворчала она. — Будто я для них рожала моих сыновей! Чужие девки! Городские шлюхи!.. Не хочу я такой невестки. Да накажи ее, аллах, накажи, аллах, всех городских девок! Пусть ищут себе мужей в городе, а моего сына оставят в покое! Мой сын завещан мне отцом его, он не женится, пока не отслужит в армии…
Фаттум взволнованно слушала. Она часто дышала, заплаканные глаза сверкали. Да ниспошли, аллах, полицейских, пусть заберут эту девку, пусть даже отведут Кемаля в тюрьму. Она будет ходить к нему и каждый день носить передачу. Она знает, где тюрьма, она ходила туда вместе с двоюродной сестрой: сестра любила одного парня, они обручились. А спустя два дня он подрался с кем-то на рынке, и его посадили на три месяца. Фаттум ходила туда со своей двоюродной сестрой, наверно, раз двадцать, не меньше. Они носили деньги, еду, чистое белье, забирали в стирку грязное. Пусть Кемаля арестуют. Она тоже будет ходить в тюрьму, носить ему еду, деньги, чистое белье. Три месяца, полгода, год, пять лет… Она все равно будет ждать. Десять лет будет ждать! Фаттум вспомнила девушку, с которой они познакомились в канцелярии тюрьмы. Парень этой девушки тоже сидел, и та чуть не каждый день навещала его. Родители девушки не соглашались выдать ее за парня, тот рассвирепел, однажды напился пьяный и пришел к ее отцу. Вначале они только спорили, а потом парень вынул нож и ударил. Девушка говорила — он для нее и мать, и отец. Не будет его, сиротой на земле останется, а пока жив — будет ждать… Фаттум тоже будет ждать Кемаля…
— От девушки, которая приходит сама, добра не жди, — сказал Дакур.
Старая Марьям одобрительно закивала головой.
— Такая сегодня пришла, завтра уйдет, — продолжал он.
— Верно говоришь, Дакур…
— Городская. Их не перехитришь.
— А если она не захочет уходить? — спросила Фаттум. — Даже и полицейских не побоится и не пойдет?
Старики уставились на Фаттум: то есть как же это?
— Не захочет, и все тут.
Дакур был знаком с полицейскими. Что это такое, он знал по базару, и вопрос дочери показался ему наивным.
— Они спрашивать не станут, — объяснил он. — Придут с бумагой в руках, прочтут бумагу, а попробуй что-нибудь возразить, сразу брови нахмурят и… Это тебе полиция, а не что-нибудь! Ты говори свое, они сделают другое.
— Правду говорит Дакур. Если уж полиция возьмется за дело, она наведет порядок.
— Значит, могут силой увести?
— Они шутить не любят…
Марьям повернулась к оконцу, выходившему на улицу.
Улицу залило полуденным солнцем. Чуть покачивались верхушки деревьев. Большекрылые птицы чертили круги над крышами в ясном голубом небе. Марьям задумалась.
— Зубастая она, — пробормотала Марьям. — Сдается мне, не так легко ее полицейским будет взять… Нет, не хотела бы я такую невестку… Мне бы невестку с мягким характером, как у меня, чтобы не перечила она своей свекрови, была бы покладистая, хозяйственная. А эта зубастая…
Гюллю сидела у порога и, подперев лицо горячими ладонями, смотрела в открытую дверь. Старуха ушла, не сказав ни слова. И взгляды ее, и расспросы не понравились Гюллю. Нет, не приняла свекровь невестку… Гюллю встала, подошла к двери, ведущей из кухни в комнату, заглянула внутрь. Тахта, потертые коврики… Направо старомодный шкаф с зеркалом. Эти шкафы с зеркалами остались еще от армян. Гюллю у многих видела такие шкафы. Местные жители растащили их после высылки армян[47]. На противоположной стене — грубо раскрашенная увеличенная фотография Кемаля.
Гюллю вошла в комнату, стала рассматривать фотографию. Фотограф накрасил Кемалю губы и подвел глаза. Ничто в этом портрете не напоминало живого Кемаля, и все же это был Кемаль. Губы-то зачем накрасил? — поморщилась Гюллю.
Она вернулась в кухню. Старуха не шла у нее из головы. Есть ли у тебя мать, отец, брат… А если придут полицейские и арестуют моего сына… — вспомнила Гюллю. Она бесцельно бродила по кухне. Остановилась у открытой двери во двор.
Впереди, сколько хватал глаз, лежали огороды. На них копошились люди с мотыгами.
Вызывали Кемаля в участок или нет? Интересно, что он сказал?
У стены стоял велосипед Кемаля. Гюллю подошла, положила руки на руль. Что сейчас делает Кемаль? Может быть, он в полицейском участке? А вдруг он уже в тюрьме? Нет, не может быть. Наверно, в полицейском участке. И отец там, и цирюльник Решид. Вот уж кто старается, накручивает отца. И Хамза, конечно, с ними. И уж соседи-то непременно. Толстый важный комиссар велел послать за Кемалем… И теперь их по очереди расспрашивает…
Кемаля вызвали в полицию. На фабрику пришел полицейский и повел Кемаля в участок. Там ждали Джемшир, Цирюльник Решид, Хамза, неизвестно откуда узнавший о случившемся надзиратель Мамо — остальных Кемаль не знал.
Кемаль был спокоен. Не обращая внимания на злобные взгляды свидетелей обвинения, он толково и коротко объяснил, что он любит эту девушку, она его тоже. Но он не увозил ее от родителей, она пришла сама, по своей воле.
— Врет! — заревел Решид. — Он ее уговорил и увез силой!
— Если не верите, — все так же спокойно возразил Кемаль, — спросите Пакизе!
