Лязг паники оглушал, назойливые мысли сбивали с толку. Я петляла между громадинами зданий с мигающим светом, перебегала с улицы на улицу. Лента асфальта виделась бесконечной, извивающейся дорогой в никуда.

Вдруг я соскочила с бордюра и угодила на мокрый, холодный капот. Такси затормозило под красным сигналом светофора, я не заметила его в морозном тумане растерянности и ревущего ужаса. Ударилась подбородком и локтем. Боль прожгла, впилась, как вколоченный раскалённый гвоздь. Напряжение рассеялось, непрерывное гудение в висках сменилось монотонным шипением бессонной улицы. Меня вдруг закружило, и я со сдавленным стоном упала в мешанину свежего снега и сырой грязи под колёсами. По разбитой губе скользнула кровь.

В уши хлынул резкий звук распахнувшейся дверцы.

– Боже, вы целы?! – прозвучал надо мной испуганный голос. Именно его я до безумия боялась однажды никогда не вспомнить. Голос, который старалась приколотить к россыпи воспоминаний.

Сквозь щёлочку приоткрытых век я с трудом рассмотрела тонкие очертания обеспокоенного лица, гладкие линии скул и подбородка. Светлые завитки растрёпанных волос, подсвеченных жёлтым, слепящим сиянием высокого фонаря.

Пыталась собрать высохшие на ветру губы в подобие улыбки и пошевелить ушибленной рукой. По крайней мере, кость была не сломана.

– Наверно, теперь цела.

Пролистав множество снимков с бесконечных мероприятий, можно было решить, что Том улыбался практически всегда. Искренне, с задором, скромностью или же вымученно, пытаясь погасить раздражение. Тогда он смотрел на меня с выражением какого-то странного любопытства и болезненного сожаления. И не улыбался даже уголком напряжённого рта. Возможно, Том так же торопился добраться до дома, стряхнуть тяжесть и пыль прожитого дня, остаться наедине с тишиной и покоем. А бросившаяся на машину сумасшедшая только задерживала его, вынуждала испытывать тревогу. Нагло вмешивалась в тот бесценный отрезок времени, который он называл свободным.

Том не мог узнать меня. Не мог же, правда? С момента бессовестного и безуспешного преследования прошло три месяца, и незнакомка с чемоданом на трёх колёсиках непременно выветрилась из памяти. Её смыло искрящей бурей бесчисленных встреч. Должно быть, он думал, что и у фанаток, с пугающим рвением выискивавших его следы, и у ошалевших папарацци было одинаковое лицо. Общие неделимые черты, единая для всех мысль. Может, ему стало легче жить, легче существовать в клетке вспыхнувшей славы, когда он обезличил воющую толпу.

Том не знал, что я, охваченная диким страхом, уже дважды наблюдала, как он выходил из ресторана под выстрелы десятка фотокамер, град вспышек, ослепляющих и вызывающих злость. Восход популярности и каждый новый всплеск интереса публики неотделим от вторжений в личное пространство, и пресса готова гнаться за любым материалом. Даже обычный ужин в ресторане быстро превращают в сенсацию, особенно если знаменитость будет поймана в компании с потенциальной второй половинкой.

– Так вы в порядке? – Том, нахмурившись, не понял смысла услышанного ответа. Видимо, он ожидал, что я скажу нечто более чёткое и вразумительное. Слова, которые вписались бы в схему равнодушной, въевшейся вежливости и дежурного сострадания. Том страшно устал и не горел желанием разбираться в подброшенных под колёса путаницах. Разве можно было винить человека в том, что он, раздаривая, отдавая всего себя, вскрывая душу перед камерой, попросту устал, угодил в капкан своей щедрости? Стыд больно заколол его под сердцем: Том осознавал, что отвратительно окрашивать истинное сочувствие в мрачные тона безжизненной привычки. Однажды в интервью он говорил, что не хотел терять дар сострадать, но не пояснял, естественно, что порой боялся просто чувствовать, рушить свою гармонию взрывами чужой боли. Боялся неудобств, измотанных нервов, кошмаров по ночам.

С момента нашего первого столкновения в нём многое изменилось, дало трещину. К тридцати годам в душе, живой, ищущей, податливой, нередко происходит определённый надлом. Всё, что когда-то и закрепило твоё представление о себе, деформируется, подстраивается под ритм, в котором приходится существовать. Иссыхает наивность, иссякает запас доверия, душит осознание необратимости времени. На смену честности приходят изворотливость, пустые улыбки без смысла и чувства. Неумолимое течение жизни норовит обнажить биение чего-то беззащитного, хрупкого, что ты стремишься уберечь и боишься выставлять напоказ, зная – выпотрошат. Уничтожат. И потому не стремишься беззаботно откровенничать, чтобы с наименьшими потерями выбраться из игры, в которой подсчитывают твои уязвимости и целятся для выстрела в упор. Глупо было бы нырять в пучину шоу-бизнеса и считать, что совсем ничего не лишишься.

Разумеется, невозможно было разгадать наброски таких мрачных выводов, лёжа на асфальте возле бурчащего такси… И нельзя было влезть в сердце Тома, грея заледеневшие пальцы в его мягких кожаных перчатках. Однако мне выпало достаточно времени, чтобы сшить рваное полотно его удивительной души из резкости жестов, внимательных, озорных или хмурых взглядов, неповторимых улыбок и фраз.

– Как вас зовут? – помню, осторожно спросил он, а я растерянно жалась к дверце, боялась соприкасаться с Томом.

Отказывалась ехать в больницу, отмахивалась от любых проявлений заботы и просила просто отвезти домой. Глупо, верно? Ужасно глупо притворяться грубой и неблагодарной, отвергать то, к чему с нетерпением стремилась.

– Вивьен.

– И часто вы, Вивьен, кидаетесь под машины?

– Подсказать, на каком перекрёстке можно зацепить меня капотом ещё раз?

– Только если это единственный способ встретиться с вами.

Я услышала его приглушённый, безобидный, живой смех и вздохнула с облегчением, сердце понемногу успокаивалось. Стучало без надрыва. Конечно, он шутил, как же иначе. Мы с разных сторон жизни. Том, безусловно, это прочувствовал, оценив качество моей старой куртки, тонких серых джинсов и забрызганных чёрных ботинок.

Для нас реальность разворачивалась с противоположных ракурсов. Том без труда догадался – я его узнала. Мы смотрели друг на друга с опаской, недоверием и жалящим, жадным интересом, которого обычно люди стесняются. Но такие короткие нечаянные встречи смывают грани дозволенного. Ты отчётливо понимаешь: этот человек всего лишь случайный, неуместный гость твоего вечера, временный попутчик в перепутанном русле жизни, и потому можно не прятаться за фальшью, не казаться лучше. Всё забудется, истлеет, сотрется. Кто мы такие? Незнакомцы, заколотые изнутри своей болью и предрассудками.

Я забывать не хотела, хоть и вела себя поначалу недружелюбно, отталкивала его любопытство, с усилием делала вид, что мне в тягость рваная беседа. Понимала – эта встреча вовсе не исток чего-то нового, неизведанного, а нелепая случайность, глупая шутка, и ни к чему было тратить утекающие минуты на грубое притворство, жалкий спектакль. Отчего-то мне казалось, что настоящая я гораздо хуже и омерзительней, чем в страхе вылепленный образ хмурой незнакомки. Чудовищный парадокс – в толпе возвращавшихся с работы бедолаг, зажатых в автобусе, я чувствовала себя другой, не похожей на них ни духом, ни сердцем, а рядом с Томом хотелось превратиться в кого угодно, но не в обычную Вивьен Энри со всем множеством недостатков и ураганом сожалений.