– Верно, и не пришлось бы напрасно приезжать в Хакни, надеясь на чудесное совпадение.

– Что, от Хакни бессмысленно ждать чудес? – Он усмехнулся, чуть поёжившись. – Знаешь, какие бы ни намечались позитивные перемены, связанные с предстоящими Олимпийскими играми, в этом районе всё же довольно часто бывает неспокойно и мрачно. Не хотелось бы опираться на уже вросшие в асфальт стереотипы и казаться ворчливым пессимистом, ведь время движется вперёд, но в кварталах Хакни я не чувствую уюта и тепла, только смутное ощущение тревоги, опасности, затаившейся угрозы… Что-то внутри упрямо сопротивляется гулу этих улиц, усмешкам ярких граффити. Я всей душой люблю Лондон. Это прекраснейший, изумительный город, но именно здесь, на пепелище заброшенных цехов, среди унылых домов, похожих на окаменевших, некогда живых существ, я словно попадаю в капкан, в вязкий мир, откуда с каждым разом труднее выбраться, ничего не потеряв. – Том явно оставлял нечто сокровенное невысказанным, на самом кончике языка. В один и тот же момент, как бы это ни выглядело противоречиво, он будто говорил и молчал: в произносимых словах отражались неподдельная истина и попытка затянуть потуже швы кровоточащей раны. В коротких паузах, тихих вдохах я отчётливо различала отзвук надёжно укрытой тайны, туманные очертания впившегося в жилы воспоминания. Я слишком хорошо знала, что значит заворачивать неприятную, неудобную, жуткую правду в лохмотья рваной души. Такой режущий, болезненный диссонанс, совершенно невозможное, немыслимое сочетание жалящего звука и холодной тишины. – Кстати, я узнал, что Рой родом из Хакни, когда поздравлял его с победой… А тебе нравится здесь?

Тогда я не сомневалась, что откровения Тома – это необычный способ формулировать вопрос, на который я должна была ответить искренне.

– Наверно, нравится… – пожала плечами, вдыхая глубже прохладный, зыбкий воздух, пропитанный смесью запахов выхлопных газов, дешёвой кофейни, закрытой до утра, с фонарём под белеющей крышей. – Здесь я вижу следы настоящей жизни, её биение и угасание. В центре, например, всё бешено вертится без остановки, за сиянием прячутся безразличие и жестокость. А тут нет никаких завораживающих зрелищ, которые бы ослепляли, сбивали с толку. Никакого внезапного подвоха. Ровно то, чего ты ожидаешь, и произойдёт. В большинстве случаев. Конечно же, люди везде одинаково лгут, грабят, убивают, но здесь ложь не рисует мнимую красоту, не нагоняет ядовитые иллюзии. Здесь она существует, скорее, как развлечение: ты прекрасно знаешь себя изнутри, но притворяешься другим, кем-то, кто гораздо лучше и кем тебе никогда не стать. Игра с самим собой, где ты уже побеждённый. Такой я вынесла вывод… – потёрла носком кроссовка пятно, из которого тянулся зигзаг трещины. – Летом я гуляю в парке, прихватив книгу. Наблюдаю за птицами, от скуки считаю морщинки на коре дерева. Тут я нашла друзей, готовых терпеть меня и упрямо не лезть в душу, если мне становится невыносимо больно. Ну и, естественно, цены на жильё значительно ниже, вполне по карману.

– Ты родилась в Хакни?

– Нет… – Я стиснула запястье левой руки.– В Форест Гейте.

– И почему переехала сюда?

– А что за допрос посреди улицы? – По этому руслу, в которое вывернул разговор, легко было вернуться назад в гнилое болото прошлого, и касаться его было нестерпимо. Я тут же отмахнулась: – Собираешься секретничать под открытым небом или не можешь прозрачно намекнуть, как бы, наконец, подняться и забрать перчатки?

– Я два часа жду приглашения, – в прищуренном взгляде Тома сверкнул огонёк интереса.

Я соскочила со скамьи и встала напротив него, уверенно протянув руку:

– Добро пожаловать в никуда.

Том неотрывно всматривался точно в глаза, в средоточие шрамов души, бережно провёл пальцами вдоль голубоватых вен и резко перехватил мою ладонь. Прижал к сухим разомкнутым губам, пробуя вкус ветра, прожитого дня, наскучившей вечеринки. Горло свела судорога, выдох застрял тяжёлым комом, я не могла пошевелиться, чувствуя кожей его сдавленный шёпот. Эти слова проникали в меня, расталкивая пустоту:

– Хорошо, что ты пришла сейчас, Вивьен.

Иногда воспоминания, скрытые за чертой травмы, просачивались совершенно неожиданно, словно по определённому сигналу вспыхивали и выбивали меня на мгновения из осязаемой реальности… Пока я поворачивала ключ в старом скрипучем замке, в голове из небытия выплывал вытянутый треугольник на месте оторванного куска обоев на кухне. Он похож на отпечаток карты затерянного в океане необитаемого острова. Мама залепила этот треугольник плакатом с тремя безумными обезьянами. Их ярко очерченные силуэты были нарисованы вокруг изгибающегося оранжевого огня, в котором жидким облаком растекались пластинки неизвестных исполнителей. Цвет молчания неведомой музыки, как аккорд одиночества. Мегуми Асаи, мамина подруга, после её смерти ставшая моим опекуном, стащила этот странный, слегка потрёпанный плакат из прокуренного ночного клуба и подарила мне. Первое, что я нарисовала, взявшись за наточенный карандаш, – обезьяны, запечатлённые в неведомом танце. Искажённые существа, лишённые выбора и цели, увлечённые лишь бессмысленной пляской. Всякий раз, как мама уходила зарабатывать деньги, я дышала выдуманной жизнью призрачных обезьян. Придумывала сюжеты их судеб, пыталась нарисовать в других позах и цветах, откидывала в сторону заштрихованные листы бумаги. Сочиняла истории о том, что где-то очень далеко жили в недосягаемых землях люди с пустотой вместо лиц. Спустя годы я увидела такого человека в косом прямоугольнике забрызганного водой зеркала. И мир стал походить на вязкое болото расплавленных пластинок. Мир, стремящийся ко дну.

Вопрос Тома о районе, в котором я родилась, вызвал душащую изнутри жгучую злость. Я не могла подобрать исчерпывающих причин, боялась объяснить её природу и возненавидеть себя ещё больше. Злость – ответная реакция на попытку разобрать душу на кусочки, заставить оглянуться на развалины трепещущего мира прошлого, я продолжала носить его в себе, как в захлопнутом футляре. Забыть никак не получалось. Исколотые грязными иглами, пропахшие дымом и отчаянием шлюхи с хронической бессонницей. Они падали в лужи рвоты, застревали между наслаждением и смертью, раздвигали ноги и захлёбывались спермой хохочущих ублюдков, швырявших им в лицо пакеты с разбавленным героином. Наркодилеры устраивали драки, увидев наглых чужаков, рискнувших торговать на их территории. Истошные крики вперемешку с выстрелами рассекали улицы в мутно-жёлтом свете фонарей. Затем всё затихало, застывало в глубине изувеченных тел, брошенных на дороге… Форест Гейт забился прогрызающим плоть паразитом в прямо подкорку. Стал частью пульса. Возвращаясь на каникулах домой, я редко выходила на прогулку или за продуктами, хоть порой и шаталась по улицам в сомнительной компании, когда становилось невыносимо. Но чаще я просто залезала, угрюмая и неразговорчивая, с рваной книгой на подоконник. Сквозь мелкие царапинки на стекле наблюдала за утренней суетой, перетекавшей в бурлящее безумие вечера. Наблюдала за людьми. Они в беспокойстве и спешке спотыкались, ненароком задевали друг друга. То замедлялось, то нарастало движение, подростки в банданах и перевёрнутых кепках собирались в пёстрые стаи и исчезали, подчинялись жажде развлечений и запретных взрослых удовольствий, отравляющих и слепящих.

Однажды один из темнокожих парней посмотрел в сторону верхних этажей и обратил на меня внимание. Долго разглядывал, с подозрением прищурившись, и потом с грубой ухмылкой поманил пальцем и указал на ширинку широких джинсов. Я тут же спрыгнула с подоконника, резко задёрнула шторы. Отрезала себя от пугающего непредсказуемого мира за кирпичными стенами. Залезла на низкую кровать, подтянула колени к подбородку и только тогда заметила: упавшая на пол книга совсем расклеилась и напоминала обломки разрушенного дома. В тишине маленькой комнаты громыхнул отзвук смеха, доносившийся с улицы. Эта омерзительная компания внизу наверняка знала, кем работала моя мать. Возможно, их уставшие от тошнотворной рутины отцы частенько наведывались в отель и пользовались услугами Жаклин Энри. Представляли себя властелинами Вселенной, вколачивая проститутку во вмятины кожаного дивана.