Вода в чуть ли не подпрыгивающем чайнике громко забулькала, и он выключился, продолжал тихонько сотрясаться, как разбуженный вулкан. Том, очевидно, мысленно перебирал отзвуки рассказа, прижав согнутый указательный палец к напряжённым губам. Улавливал эхо скрытого смысла, видел осколок размытой жизни. Он словно слышал гораздо больше, чем я сумела сказать.

– Ну как, интересно? – с горечью ухмыльнулась я.

В его бездонном, щемящем молчании угадывались тающие отголоски воя улицы, шаги по зернистому асфальту и оборванный вдох. Сожаление и попытка понять.

Я прикусила язык.

И вдруг Том улыбнулся. Легко, едва уловимо, чуть приподняв уголки поджатых губ. Невесомая, тающая улыбка, как блёклый, небрежно выведенный штрих исчезающего рисунка дождя на стекле. Улыбка, которая будто и вовсе не принадлежала ему, напоминала тревожный отсвет бури, рассекающей дымку горизонта. Казалось, можно было подойти, сорвать тусклую улыбку-печать и разглядеть за ней зияющую рану.

– Ты хотела стать актрисой?

Осколок нечаянного упрёка.

– Когда-то… – выдох очертил сожаление и стыд. – Я видела в театре отдельный загадочный мир, некую параллельную вселенную, где боль – это всего лишь средство выражения, въедающаяся краска, которой завершают созданный образ, а твоя предыстория теряет смысл, тает среди декораций. Я мечтала играть на сцене, отворачиваясь от себя.

– Наверно, я бы не дождался финала спектакля с тобой в главной роли и ушёл ещё до антракта, – в его голосе мне померещилась гудящая пустота зрительного зала, схожего с покинутыми руинами погибшего города. – Прорабатывая образ, ты расширяешь границы своей личности, порой представляешь и вживаешься в то, что никогда не происходило с тобой. Полностью отбрасывая себя, сложно изобразить что-нибудь убедительное. Попробуй построить дом над пропастью – фундамент неизбежно провалится. А именно ты и являешься фундаментом, истоком роли, инструментом, превращающим сценарий в настоящую жизнь. Видимо, этому учили в тот упущенный последний год в Гилдхоллской школе.

– Выходит, я только что завершила ускоренный минутный курс актёрского мастерства? – резкость мнения Тома не вызвала ни капли обиды или раздражения. Для него игра была не олицетворением побега, а бесконечным поиском понимания раздробленной человеческой души, поиском прощения. – Но, знаешь ли, если бы ты всё-таки ушёл до конца первого акта, я бы точно потом отыскала такого привередливого зрителя и потребовала объяснений.

– Тоже стала бы выскакивать перед машиной? – он с подозрением сощурился, тонкие морщинки, как нити надорванной паутины, отчетливее проступили в уголках глаз.

– Успела бы догнать тебя прежде, чем ты захлопнешь дверь.

– Однако ты бросила учёбу, и всякий раз нас сталкивали улицы, а не театр, – произнёс он, посматривая то на меня, то на струйку пара, вьющуюся над выключенным чайником. – Ты наверняка нисколько не удивишься, узнав, что я совершенно не помню эту нашу самую первую встречу в толпе.

– Разумеется. – Я натянула края рукавов свитера и зажала их между пальцами, словно надеясь согреться, спрятать омерзительные пятна прошлого – казалось, они могли неведомым образом сверкнуть на коже, намекнуть на всё несказанное, накрепко перевязанное тугой верёвкой молчания. Было так удивительно просто продолжать смотреть ему в глаза, различать в поблёскивающей радужке уменьшенное отражение почти настоящей себя. Я не верила, что взяла и выплеснула наружу немыслимое откровение, клочок неприятной правды. Время не сбавляло темп, за окном не умолкала, карабкалась тенью по домам зимняя ночь, ветер разбрасывал обрывки невнятных звуков – ничего вокруг не дрогнуло от слов, которых я боялась. Лишь внутри нас перемешивались крупицы жизни, тлели воспоминания, которые сделали нас теми, кто стабильно обманывал других, но разучился лгать себе. И поэтому мы начинали злиться, когда люди не замечали, как в слоях лжи теряется лицо, гаснет сердце. – Вполне объяснимо, ты не ощутил в этом ничего особенного. Разве возможно с уверенностью перечислить всех случайно врезавшихся в тебя по дороге? Вряд ли ты от скуки ведёшь учёт незнакомцев, верно? Да и с тех пор перед тобой промелькнуло множество более занимательных и ярких событий, чем настолько короткий эпизод. Хотя… Даже эпизодом такое мгновение с трудом получается назвать.

– А какое значение эти тридцать секунд имели для тебя?

– Хм, а я должна вот так просто рассказать? – отпустила рукава и немного подалась вперёд, нависнув над столом, заглянула в испытующие глаза Тома, высматривала вспышки жажды нарваться на истину.

– Снова собираешься заставить неделями мучиться без ответа? – он улыбнулся уже иначе, с тенью хитрости.

– Тебе бы не мешало вшить в перчатки какое-нибудь подслушивающее устройство, а то за всё это время я определённо наговорила лишнего.

– Думаю, это были бы напрасные траты, не так уж часто я раскидываю перчатки по чужим домам.

– А что ты обычно раскидываешь? Уточняю на всякий случай, чтобы быть готовой к сюрпризам, – лишь спустя несколько секунд я с изумлением и подобием цепенящего страха осознала, что попытка замаскировать растревоженные нервы и развороченную память практически не отличалась по тону и манере от очевидного флирта. Я не смогла остановить мысль, скользнувшую с языка. Оттенок неутраченного безрассудства.

Том усмехнулся, поджав губы, обвёл ногтем бровь и посмотрел исподлобья:

– Продемонстрировать наглядно?

Он молниеносно подхватил искру невольно затеянной игры, как шанс запечатать боль, слиться с позабытым пьянящим безумием, которое не вписывалось в нынешний рабочий график, перекроивший жизнь. Истинное безумие спланировать невозможно, оно возникало внезапно, словно глыбы угрюмых смертоносных скал за лоскутами тумана перед носом корабля. И нам было не страшно разбиться.

– Только не на кухне, это святое место, – я, будто задумав отступить, свернуть с едва обозначенного пути, села обратно на стул и сменила направление разговора: – А вообще, если взбрело в голову обсудить мою жизнь, то лучше бы ты спросил, например, о детских развлечениях. И я бы с удовольствием сказала, как мы с друзьями успешно утаскивали упаковки фруктового мармелада, шоколад и прочую сладкую дребедень из супермаркета. Даже устраивали соревнования между улицами. Постоянно выясняли, кто больше вынесет и не попадётся с добычей на выходе. Но несмотря на такое невинно-криминальное прошлое, у меня не осталось никого из Форест Гейта. Наверно, потому, что мы с той беспечной и дерзкой шпаной совсем и не были настоящими друзьями, а лишь кучкой скучающих детей, обречённых страдать от изъянов самовоспитания. В компании мы ощущали себя нужными, значимыми, пока семьи распадались, а дети становились мусором на обочине существования невыносимых взрослых.

– И ты руководила бандой охотников за мармеладом? – Том не заострял внимание на мрачных деталях, цеплялся за фрагменты, в которых сквозил свет.

– А я похожа на лидера? – с каждым мигом, пропадавшим в бездне времени, я забывала о намерении заварить чай, дать Тому ещё один непрозвучавший повод остаться. – Я была младше всех и выполняла функцию кармана, если можно так выразиться. Остальные же прикрывали меня и наблюдали за охраной.