Джейми погиб мгновенно, превратившись в какие-то кровавые обломки человека, а я выжила, исколотая, избитая, исцарапанная, но выжила… Нарочно не открывая заплывших глаз и притворяясь спящей, подслушивала бесконечное трещание медсестёр. Они с ужасающим бездушием обсуждали эту жуткую аварию. Обменивались пересказанными подробностями и широтой фантазии, сравнивали изуродованный труп Джейми то с размороженным окороком, то с мешком мясных обрезков, то с некой инсталляцией, представленной на городской выставке.

Когда одна из них собиралась сделать мне обезболивающий укол, я с животной яростью выхватила шприц и, дрожа всем телом, приставила иглу к её жирному горлу:

– Его звали Джейми Коллинз. Он был человеком, паршивая ты скотина!

***

Лондон будто не отпускал меня, всё теснее сжимая в железных тисках.

Три года спустя после аварии я за несколько месяцев накопила денег для новой жизни. Снова купила билет на самолёт, который поднял бы ввысь к облакам цвета табачного пепла. Растворил бы там, в ледяном пространстве, и унёс в далёкий край Англии, до куда бы не дотянулись клыки прошлых лет. Или же вдолбил бы меня в землю вместе с обломками горящего, изуродованного фюзеляжа…

Я взяла совсем немного вещей, спрятала обрывки детских рисунков под подкладку маленького чемоданчика. Со злостью вертела ключ в замке, никак не решаясь запереть дверь.

Вагон метро тащил меня под сетью улиц.

Я не чувствовала себя живой, настоящей. Не ощущала дыхания, движения крови в бледно-голубых венах, чертивших на тыльной стороне ладоней линии пересыхающих рек жизни. Жизни, обесцвеченной одиночеством и нарастающей бессмысленностью. Не чувствовала, пока не посмотрела на одного мужчину. Он сидел неподалёку и с увлечением вчитывался в страницы книги, раскрытой на коленях.

Мне тут же померещилось невесомое прикосновение к рукаву старенького, потускневшего пальто. Прикосновение разбитой памяти. Я узнала Тома с поразительной лёгкостью, даже не вглядываясь в сощуренные глаза за стеклом очков, не изучая вьющиеся пряди светлых волос и линии сбережённого временем лица… Я узнала его по ощущениям тепла, разорвавших сердце. По горько-сладкому вкусу тихой радости, вторгшейся в лёд грудной клетки. В меня будто силой затолкали жизнь, как горсть ваты внутрь поникшей куклы, которая должна придать ей особую форму, превратить в подобие человека.

Поезд проталкивал по глотке метро двух совершенно разных существ, замерших друг напротив друга.

Я приковала взгляд к его пыльным ботинкам с узким носком, и как только они дёрнулись и задвигались в сторону разомкнувшихся дверей, я встала. Подобрала чемодан и, ни секунды не думая о предстоящем рейсе, поплелась следом. Повиновалась вспышке необъяснимого желания, какому-то неизвестному пробудившемуся инстинкту.

Не знаю, на какой станции оборвала путь к бегству, какой район Лондона вновь раскрыл передо мной жадную пасть… Отставала на десятки шагов, волоча за собой полупустой чемодан на трёх колёсиках. Там между книгами был зажат воссозданный из клочков портрет мужчины, безумно похожего на Тома.

Он шёл уверенной и быстрой походкой мимо сияния осколков витрин, врезался в рокот улиц громкими звуками шагов. Мимо склонившегося над домами вечера. Мимо жизни, которой не хотелось принадлежать. Наверно, он направлялся домой. У такого человека, казалось мне тогда, сотканного из благородства, нежности и примеси неизлечимого утомления, непременно был уютный дом, где он находил защиту и свободу. А эта свобода непременно исчезала, пропадала в шуме ветра, стоило только спуститься с крыльца. Известность рано или поздно награждает уязвимостью. Но, честно говоря, что в тот момент я могла знать о Томе, о его душе, настроении, привычках? Неровное сплетение рассказов журналистам, полутона путанных откровений – не самый надёжный источник. Не во всех словах спрятана чистая правда. Порой для актёров она бывает слишком опасна.

Ботинки раздавливали мелкие лужи, вздымали крохотные, грязные брызги дождевой воды.

Когда скрежет чемодана стал невыносим, я схватилась за скользкую ручку и подняла его над асфальтом.

Внезапно Том остановился, спрятал покрасневшие от холода ладони в карманах чёрного пальто и обернулся:

– Почему вы идёте за мной?

Это был первый вопрос, который я от него услышала, испуганная до смерти. Не дольше нескольких секунд мы смотрели друг другу в глаза.

Страх будто отрезал мне язык, и я от отчаяния прикусила губу чуть ли не до крови. Обхватила трясущимися руками чемодан и кинулась бежать по незнакомой дороге, всё сворачивала и сворачивала, бросалась мимо пропахших сыростью и протухшими продуктами тёмных углов и переулков.

Я спряталась в промозглой тени, прижала к груди чемодан, в котором сосредоточилась моя перебитая запутанная жизнь. Внутри него хранился весь уцелевший смысл. Я зарыдала, сидя в размазанной по асфальту липкой грязи.

– Почему вы идёте за мной? — спросил он.

– Потому что ты моя память, – не ответила я.

Самолёт улетел без меня.

Я вновь крутила ключ в старом замке.

Осталась в Лондоне, в этой адской мясорубке, но теперь город стучал в висках успокаивающей музыкой его шагов.

Итак, дожила до две тысячи двенадцатого года. Так и не смогла уехать из Лондона. Не открыла новую, чистую, стерильную жизнь, которая будто должна была начаться прямо на борту самолёта, с первым глотком отвратительного дешёвого кофе, со звука пристёгнутого ремня безопасности. Как часто вам казалось, что стоит вырваться из опостылевших стен, задышать дымом и пылью другого города, другой страны, и тут же все проблемы останутся позади, растворятся в покинутом прошлом? И как же часто происходит совершенно иначе: пустое место в чемодане, пространство между наспех брошенными вещами, самыми необходимыми или первыми попавшими под руку, незаметно заполняется всем, от чего надеешься убежать. Да и ты сам, обозлённый, сбитый с толку, с охапкой разбитых надежд и верой в спасительное бегство немногим отличаешься от чемодана, набитого всякой едкой дрянью. Бесполезной рухлядью перекошенных лет, пустыми листами вместо воспоминаний. Вместо памяти – свалка отходов.

Я продолжала старую жизнь… Зачастую мало спала, попытки регулярно питаться оставались всего лишь безнадёжными попытками, наростом полузабытой привычки. По расписанию я принимала только лекарство и витамины, удерживавшие воспоминания. Всё остальное было разбросано во времени, как мусор, который вываливался из переполненной урны.

Я неплохо готовила. Стеклянные полки холодильника редко пустовали. Раз в неделю выворачивала набитый овощами, мясом и фруктами бумажный пакет, заталкивала его содержимое в холодильник. Иногда бессонница загоняла на крохотную кухню. Тогда я раскрывала толстый самодельный сборник всевозможных рецептов и в ожидании умиротворения над чем-нибудь колдовала, пусть и большую часть блюд приходилось выбрасывать. Я не могла съесть порцию целиком и в итоге скармливала всё мусорному ведру под раковиной, а на следующее утро выносила на помойку. Я готовила так много, будто ожидала прихода голодных гостей, но не часто кого-либо вообще звала на ужин.

Снова стала работать официанткой в небольшой, пропитанной дешёвыми сигаретами и пивом забегаловке вблизи Ислингтона, далеко от своего убогого пристанища, а жила в глубине района Хакни. Там, на краю обрыва, богатство и роскошь Лондона, разодетого в негаснущие огни, проваливались в грязь, застревали в выбоинах на дорогах. Я могла бы переехать в более спокойный район и устроиться в какое-нибудь скромное, чистое кафе, в ином месте завешать зеркалами стены, могла не прыгать по переполненным автобусам. Но боялась, что другую квартиру оплачивать не смогу, и будто нарочно нанизывала жизнь на грязные иглы подворотен, скелеты разбитых фонарей, торчащих тёмными силуэтами застывших призраков. Кто-то научился находить здесь красоту в сети трещин на разбитом асфальте, а клочки раздираемого ветром мусора ценил как нечто, составляющее целую жизнь. Я же вдыхала тот воздух, к которому привыкла и сторонилась всего, что в итоге причиняло самую невыносимую боль. После смерти Джейми у меня едва ли можно было сосчитать с десяток знакомых, с кем бы я была откровенна, кому осмеливалась доверять, кого приглашала бы субботним вечером посмотреть глупое кино…