В одну смену со мной работала официантка Лайла, темнокожая брюнетка с приколотой к губам хмурой улыбкой. Похожа на исхудавшую и разодранную бессилием Холли Берри. Она копила деньги на операцию для матери, но та решила не душить жизнь дочери изнуряющим поиском заработка. Сбежала из клиники и утопилась в ванной комнате их небольшой квартиры под звуки любимой песни, рвущей стены. Деньги, оставшиеся после похорон, Лайла тратила на дорогой шоколад и сжигала в тошнотворном мерцании клубов, давилась разноцветными коктейлями. Её жизнь обратилась в невыносимый, замучивший мотив, средство от скуки. Такой бы и осталась, если б не повстречался Уэс.
Она всегда обращалась ко мне «Эй, Ви». Этими короткими звуками обрезала дистанцию между нами, создавала хрупкую иллюзию дружбы, которая неизбежно завязалась и окрепла под ритм старого музыкального автомата и брызги разливного пива. Я нашла друга там, где в гармонию бессмертных песен вмешивались свист и гудение болтливых мешков, набитых подгорелым картофелем, залитых сверху литрами вонючей дряни, от которой меня иногда тошнило. Лайла называла многих посетителей мешками. Для неё, как и для тех медсестёр, они перестали быть живыми людьми. Превратились в безликое дополнение удушливых будней, утомительную цепь требовательных, наглых и болтливых негодяев. Они срывали с шеи осточертевшие галстуки, растирали лица, склонившись над грязной раковиной. И, с утра задавленные работой в вычищенных унылых офисах, здесь чувствовали себя хозяевами жизни. Колотили дном кружки по столу, подражали повадкам ненавистного начальства, которому безропотно поддакивали и подчинялись. Но вечерами, подхватывая раскалённое недовольство пьяных незнакомцев, с каждым глотком всё смелее и жёстче отзывались об утомившей рутине. Клялись завтра же уволиться и раздробить лицо босса, одинаковое во всех нервных рассказах. Однако клятвы таяли вместе с алкоголем, растворялись и меркли с рассветом, когда нужно было вливаться в рокот разбуженной толпы, и возрождались эти обещания только с сумерками под треск стекла и гневное бурчание. Стадо трусливых кретинов замыкалось в бесконечном круге пустословия, бесполезного негодования, подогретого пивом. Они отрабатывали свою пачку фунтов и потом извергали жалобы, ругательства и злость, как вулкан, дремлющий днём и просыпающийся к вечеру. Я обслуживала этих безнадёжных бедолаг и пыталась понять, отличалась ли я от своры заложников ядовитых будней, ведь и мне самой не доставало сил перевернуть собственную жизнь, решиться на перемены.
Нельзя сказать, что я непрерывно только и делала, что предавалась бесконечной грусти и запиралась после работы дома, смотрела в зеркала, считая минуты горького одиночества. Вовсе нет. Иначе бы давно сошла с ума и нанюхалась бы до смерти дурью, которую Кенни, наш разносчик, иногда забывает убрать из кармана. Однажды я поняла – по-настоящему веселиться мог лишь тот, кто умело балансировал на тонкой грани между бездной прошлого и пропастью пугающего неизвестного, а стоило лишь сделать шаг навстречу непредсказуемости – и путь назад к привычному и знакомому будет закрыт. И не факт, что в будущем тебе понравится. Потому я смеялась в шумной компании, пока сквозь меня пролетали дребезжащие звуки пустой музыки, выскребающей барабанные перепонки. Среди сгустков тел в жаре ночного клуба танцевала на этой хрупкой грани. И неизменно возвращалась обратно.
Но тем вечером жизнь решила резко толкнуть меня в спину.
– Эй, Ви, – услышала я трескучий, низкий голос Лайлы, протирая заляпанный пивом столик. – Там один тип битый час с тебя глаз не сводит.
Ничего удивительного в этом наблюдении: на прежней работе я приучила себя терпеть подобные настойчивые взгляды, считала их обязательным дополнением картины повторяющихся будней.
Я посмотрела на мужчину. Он занял место у квадратного окна, затянутого плотными зелёными шторами с прицепленными значками. Белая пена давно высохла на стенках кружки, он в каком-то жутком нетерпении постукивал пальцами по стеклянной тарелке с фисташками и смотрел с настораживающим интересом. Я не рассмотрела ничего знакомого в грубых чертах его красноватого лица, будто склеенного из осколков нескольких разных лиц. И потому только равнодушно отмахнулась:
– Пустяки.
И всё же, вдавив тряпку в растёкшееся пятно, ощутила болезненный укол подозрения и затем на поводу у чутья отпросилась уйти пораньше. Сбросила фартук с потемневшими от масла краями. Не оглядываясь, скользнула к чёрному ходу и спрыгнула с заснеженных ступенек маленького крыльца. Выскочила под скудный свет мерцающих фонарей и бросилась бежать к остановке с чуть перекошенной крышей. Забившийся в ноздри запах пива и прогорклого соуса наконец исчез. Казалось, снаружи не существовало никаких запахов. Только колючий холод, разрезанные светом жуткие тени на грязных стенах из серого камня и красного кирпича.
Уже давно наступила зима, январь медленно полз по городу затяжными снегопадами, гудел студёными ветрами, а я постоянно забывала дома перчатки. Вдыхая обжигающий мороз, я почти не сомневалась, что лёгкие скоро заледенеют и раскрошатся. Сжимала немеющие пальцы, прятала в растянутые рукава куртки с искусственным мехом.
В тот вечер я особенно спешила домой. Меня гнало какое-то едкое ощущение неотвратимой опасности, которая вот-вот должна кинуться следом, как беспощадный охотник. Невидимый капкан мог захлопнуться в любой момент. Я рухнула на сидение автобуса, раздирала горло в попытке отдышаться и смотрела, как дрожали облепленные снегом замёрзшие стёкла. Спокойнее не стало. Вскоре салон заполнился людьми. По плотным одеждам, превратившим их в бесформенные фигуры, стекали капли растаявшего снега. На покрасневших лицах, в ломаных линиях морщин отражались вмятины истраченной жизни. Жизни-привычки. Жизни-ловушки. Несколько раз в сутки автобус становился временным пристанищем этих печальных людей, прозябающих на окраине, на отшибе собственного существования. Тогда я едва не задохнулась от прилива горячего презрения к самой себе. Не закончила обучение, растоптала мечту, чуть не погрязла в сетях тёмного дна, как бесцельно бредущая по подворотням алкоголичка. И с таким неутешительным багажом мне хватало смелости и наглости полагать, будто я лучше запрограммированного на выживание стада с заглушёнными амбициями? Я, ребёнок нелепой случайности. Было страшно признать, что в тот момент мы все были беспощадно одинаковы.
Сердце замирало всякий раз, когда автобус останавливался, и двери с щелчком раскрывались. Это рокочущее существо из металла с брюхом, набитым горстями измотанных рабочих, не вызывало чувство безопасности. Я выглядывала из-за месива чужих курток, высматривала таинственного охотника, свирепую ищейку, и молила водителя, чтобы он скорее ехал дальше. Но через полчаса автобус застрял в пёстром ряду машин: кто-то сказал, что неподалёку произошла авария, продолжать движение невозможно, нужно ждать. Поднявшийся шум нарастал волнами, только множил тревогу. Ощущение надвигавшейся катастрофы разгоралось и душило. Казалось, начиная с того вечера, к душе стало заново прирастать всё, что я когда-то смогла стереть в порошок.
Страх заскрёб под рёбрами. Я вскочила, начала толкаться, пробираться к двери и жутким криком требовала выпустить меня. Вывалилась на дорогу, подобрала расстёгнутую сумку, сунула обратно выпавший кошелёк и кинулась бежать против морозных порывов хищного ветра. Хотела срезать путь, добраться до другой остановки, минуя извергающую выхлопы змею из множества замерших автомобилей. Теперь секунды колотились под кожей бешеным ритмом пульса. Мерещилось, будто выдуманные преследователи уже слишком близко, и я не успею спастись.
