Даже на девятом месяце мама продолжала работать, обслуживала клиентов только ртом. Возможно, она до последнего надеялась, что ребёнок родится больным, и от него проще будет отказаться. О беременности узнала поздно и, храня в сердце осколок веры в своего молчаливого Бога, не смогла погасить зародившуюся жизнь. Хотела отдать меня другим людям. Но всё-таки оставила. Младенец, которого не постеснялись бы завернуть в запятнанное следами оргий тряпьё, был полностью здоров. Запах моего рождения не очень-то приятен. И в чёртову частную школу я попала не только потому, что оказалась способной ученицей. Мама не нашла иного способа обеспечить меня образованием. Пришлось лечь в постель нужного влиятельного человека, определённо знавшего, какие пружины следует надавить, чтобы жалкий сорняк поселился среди благоухающих прелестных лилий. Уверена, подобное сравнение придумала далеко не я сама. Однажды маму подали ему в качестве десерта, тогда-то она и решила обратиться за помощью. В обществе, жадном до сплетен и больном стремлением к призрачному совершенству, этого чиновника многие знали и уважали. Предложение тайно удовлетворить запросы его разросшейся похоти в обмен на одну услугу он поначалу счёл наивной просьбой милостыни и возмутительным шагом. Но в итоге согласился. Мама исполняла непристойные фантазии чиновника, обременённого браком с отторгающей любые сексуальные желания нескладной женщиной. Ни в чём не отказывала. И ничего подобного прежде ему не предлагала ни одна шлюха. Его согласие нельзя приравнять к сомнительному геройству в тени. Ему было плевать на образование дочери проститутки. Видимо, мама просто попала в такое настроение, подталкивающее к неожиданным чудачествам. Нам была не знакома жизнь богатых со всеми преимуществами и проклятиями. Мы не испытывали на себе тяжесть их скуки, утомительного безделья, которое наступало после долгих лет оглушающего труда. Но мы точно знали – особенно безнадёжные из этого рода подвиги совершали редко, добрые дела творили ещё реже, и потому возможность подыграть желаниям ничтожеств вполне походила на заманчивое развлечение.
О той унизительной связи, как я всегда думала, никто не узнал, но никто и не задал лишних вопросов о возникновении новой ученицы, настойчиво рекомендованной к зачислению. Я не помню имени любезного покровителя, рвавшего маму вместе с хрупкими простынями. Да и вряд ли бы бросилась к нему в ноги с бесконечными благодарностями. Эта школа сформировала искажённое представление о человеческой сущности, которая и с ранних лет мне казалась чем-то отвратительным. Мама выслушивала жалобы на шумную стайку грубиянок и считала, что я всё выдумываю. Она будто бы и не принимала всерьёз дурную атмосферу, в которой я росла. Мама строго убеждала в силе и пользе образования, которое можно получить в этой школе. Она верила в мою твёрдость, смелость и хотела научить быть стойкой и способной разламывать любые препятствия, оставаться собой. Прекрасное напутствие, безусловно. Но условия были не самые подходящие. А бывают ли вообще подходящие условия?
Тот человек не стал бы и дальше заниматься такой извращённой благотворительностью. Мама ублажала похотливых ублюдков, угождала их омерзительной воле, чтобы оплачивать учёбу. А мне приходилось терпеть глупость шуток и издевательств, продуманных так, чтобы не привлекать внимания взрослых. Всё же открытые насмешки никем не поощрялись. Поначалу выродки богатых фурий, наследницы титулованных мерзавцев и влиятельных политиков просто дразнили меня Электрой. И они вовсе не сравнивали с персонажем древнегреческой мифологии. Сотканные из коварства, вбитой в кости зависти, злобные и испорченные, невыносимые девицы подчёркивали изъяны моего непростого характера, привычки искоса посматривать и чуть ли не метать молнии и трещать, как оголённый электрический провод, в ответ на их высокомерие. Из последних сил сдерживалась, чтобы не выбить ногами дурь из невыносимых пигалиц. Очень хотелось защититься, осадить выскочек, столкнуть с реальностью, от которой их заботливо оберегали. С реальностью, выбивающей зубы, затопляющей страхом. Но прекрасно понимала, что последствия скандала пришлось бы разгребать мне. Дерзкому поголовью этого племенного скота было позволено гораздо больше, чем всем прочим ученицам. Им оплатили право задирать нос и унижать забавы ради. Их родители вложили слишком много денег в процветание школы, и руководство не стало бы возиться в поисках справедливости. Не очень-то выгодно.
А я всегда просила называть меня Вивьен. Звучание этого имени, резкое и отрывистое, успокаивало и не раздражало. Мама любила Вивьен Ли1, особенно обожала экранизацию «Унесённых ветром». И, вымученно отшучиваясь, со странной усмешкой упоминала моего отца как Ретта Батлера, который так и не вернулся.
Я помню девочку по имени Эмили, столь же мерзкую и испорченную, как и многие другие из намытого и вычищенного стада будущих подстилок. И я возненавидела её с особой силой после того, как ошибочно восприняла обворожительную ангельскую внешность за отражение душевной чистоты и незапятнанности беспечного детского сердца. В глазах некоторых прочих учениц с первых же секунд можно было распознать: душа непременно зачерствеет, обуглится в пожирающем пламени высшего общества. Можно было догадаться, что они отрицали воспеваемые школой идеалы, но помалкивали об этом, перед учителями лепили лучшую версию себя. С детства осваивали мастерство обмана по примеру родителей, раздувались от зависти и чувства собственного превосходства. Однако ничего подобного я не видела в Эмили. Ничто не предостерегло от опасности. Не подтолкнуло к мысли о подвохе. Она вдруг покинула круг весело смеющихся подруг и направилась в конец класса. За последней партой я впитывала полезные и бесполезные знания, привыкала к одиночеству, но неожиданно для самой себя решила, будто у меня наконец появится друг. Рано или поздно, твердили книги и вторили им фильмы, убеждённые одиночки, отчаявшиеся изгои находили защиту и счастье в лице одного единственного человека, принимавшего их такими, какими они стали. Тогда я только приживалась в новом коллективе и оказалась жертвой нехватки обыкновенного общения. И вдруг подумала, что кого-то по-настоящему заинтересовала спустя пару месяцев обучения.
– Ты красиво рисуешь, – произнесла Эмили, склонилась над портретом мужчины. Его полные скорби глаза я с трепетом и осторожностью оттеняла линией ресниц. Я вздрогнула и испуганно на неё уставилась, надломив грифель карандаша. Почувствовала себя заколотым, но ещё живым, трепыхавшимся диким зверем, к которому внезапно проявили сострадание. – Кто это?
– Пока это безымянный незнакомец, – ответила я, взялась за другой карандаш и пояснила, посчитав, будто Эмили это интересно: – Когда работа будет закончена, он присоединится к Шарлотте, Долорес, Карлайлу и Джереми. – Я резко прервала неуместный рассказ, сохранив печальную тайну: все перечисленные люди, рождённые моим воображением и отраженные на белой бумаге, были всего лишь выдуманной семьёй. Призрачными родственниками и друзьями матери, жившей далеко от глухих стен пансиона.
Я не сомневалась: мы с мамой были одиноки во всём холодном изувеченном мире. По крайней мере, при жизни она ничего не упоминала о родственниках во Франции.
– Ты говоришь о своей семье, верно? – не по годам впечатляющая проницательность обезоружила. Эмили присела на соседний стул, с удивительно неподдельным интересом разглядывая моё изумлённое лицо.
Тем же вечером я вытащила из тайника под кроватью папку, которую крепко перевязывала верёвкой всякий раз после пополнения готовым рисунком. С удовольствием и гордостью познакомила Эмили со своей старшей сестрой Шарлоттой, умной и честной красавицей. Рассудительной, но неряшливой тётей Долорес, кузеном Карлайлом, сводящим с ума буйством неугомонной фантазии, и дядей Джереми, человеком скупым на слова, но милосердным и чутким. Я разворачивала перед Эмили портрет за портретом, пририсовывая этим творениям одичавшего воображения не только недостающие тени, но и целые насыщенные красками истории. И эти выдумки лились так непринуждённо и искренне, словно я не сочиняла, а пересказывала жизни реальных людей.
