Позже мама сказала, что я уронила авторитет директрисы.

«А уронив, можно разбить…»

Впервые и она попыталась образно мыслить. Такое я произвела на нее впечатление! В отрицательном смысле…

Некоторые мои приятели, глядя на директрису, прикрывали рот ладонями и очень заметно в них прыскали. «С жестокой радостью детей…» — как-то процитировала моя бабуля. Этими словами великий русский поэт Лермонтов тогда, помнится, меня удивил. Но вдруг справедливость его слов я поняла… Директриса вновь побелела, сжалась — и одежда ее уже не казалась только что купленной в магазине.

Пора наконец сказать, что бабуля моя из русского дворянского рода… И потому очень почитает литературу. Уже в ту давнюю пору, когда она была не только дворянкой, но и девочкой моего возраста, она без литературы, по ее словам, не могла дышать. Маму называли вторым поколением того древнего рода (имея в виду живых!). А я, значит, принадлежала к третьему поколению… Бабуля очень хочет, чтобы и я тоже без книг «задыхалась». И может, если бы я от них задыхалась в такой степени, как мечтает моя бабуля, директриса в тот вечер… не задыхалась бы от тягостного волнения.

Дети, по неопытности своей, бывают жестоки, но они не так предприимчивы, как взрослые, — и с просьбами к мэру не обращались. А родители напирали со всех сторон. И он всем говорил: «Я вам гарантирую… Я гарантирую!»

«Другие мэры все обещают. А он — гарантирует!» — мрачно отметил папа. И еще мэр зачем-то клялся здоровьем своих близких. «Интересно узнать, как они себя чувствуют!..» — тоже мрачно усмехнулся папа.

Мне мэр чересчур искренне пожал сразу обе руки и не слишком естественно затрясся, задергался, будто припоминая мои смешилки.

Мне казалось, что он заискивает передо мной. И даже меня побаивается…

Когда я спускалась по лестнице, мне представлялось, что это — лестница славы. Прозвище «Смешилка» было легкомысленным для столь триумфального шествия. Со всех сторон доносилось: «Ну, ты — актриса!», «Ну, ты у нас…»

Я заметила свет в кабинете, с которого, по правде говоря, и началось мое шествие. Ноги, не спросив меня, неожиданно побрели туда сами собой. Не очень торопясь, но упрямо…

Директриса сидела одна, уронив голову на свой директорский стол. Она плакала. Нет, не от смеха. И беззвучно… Слезы смазали буквы и даже целую строчку на какой-то служебной бумаге. Она плакала в кабинете, потому что дома ее никто не ждал и пожаловаться ей там было некому. Кабинет, школа, мы, которые над ней потешались, и были всей ее жизнью.

Она направо и налево раздаривала свои обожания… И что тут плохого? Разве лучше раздаривать ненависть? Почему же я ее так… Зачем? Ради забавы?

«Люди это любят!», «Люди этого не любят… Учти!» — втолковывала мне мама. Но я-то тогда уже догадалась, что больше всего люди любят самих себя. И очень не любят, чтобы об этом догадывались. А директриса больше всего дорожила тем, что была вместе с нами. За что ж мы ее? «С жестокой радостью детей…» — вновь вспомнилось мне. Вот она, жестокая радость!

Смех и слезы… Известно, что они рядом. Но я не думала, что в такой мере! И что с юмором следует обращаться осмотрительно.

— Извините меня.

Я обняла ее сверху. Она вздрогнула и приподняла голову.

— За что тебя извинять? Всем было весело.

— Нет, не всем.

— Я обожаю, когда люди смеются.

— Но не за счет чужих слез…

Голова ее снова зарылась в руки.

Постепенно известность моя увеличивалась… в объеме и качестве. В не очень большом городе большая популярность особенно видна и даже чересчур выпирает. Солидная газета соседнего, но огромного города напечатала мои фотографии: я изображала математичку, которая заглядывала во все стеклянное — в шкафы, в буфет, в пустую бутылку. И всякий раз улучшала себя, точно перед свиданием. Ее мне не было жалко: нечего кокетничать при живом муже. Надо что-то выбрать, в конце концов, — или зеркала, или супруг!

На улицах со мной стали здороваться прохожие. Простые люди… Я их не знала, а они меня знали. Это было приятно. И, здороваясь, все непременно или прикрывали рот, чтобы ни с того ни с сего не рассмеяться, или потихонечку прыскали, или начинали светиться внезапно, как вспыхивающие фары. Грусть я не вызывала ни у кого.

«Это замечательно! Жизнь подкинет печаль и без посторонней помощи», — говорила бабуля.

Есть люди, у которых с утра до вечера скверное настроение. Мне кажется, что постоянно быть в плохом настроении так же странно, как быть постоянно в хорошем.

— То и дело хмурятся трудные люди, а то и дело улыбаются глупые, — сказала бабуля. Сама непривычно нахмурившись, она расширила эту мысль: — Для горя у человека, увы, больше поводов, чем для счастья. Чтобы у всех было хорошее настроение, надо изменить не столько характеры людей, сколько характер мира, в котором мы с тобой проживаем.

Изменить характер целого мира даже я, Смешилка, видимо, не смогу.

— Но если твой юмор сумеет избавить кого-то от грусти, попробуй. Это благородное дело.

— Я ни разу не видела улыбки на лице своего мужа, — призналась, к примеру, соседка с первого этажа. — Рассмеши его…

— Ни единой улыбки? Зачем же вы за него вышли?

— Любовь зла…

— И даже свирепа! — подтвердила я на основании собственного горького опыта.

Все раздавали мне комплименты. Иногда (не так часто!) казалось, что собеседники раздавали мне взятки: чтобы я в благодарность за похвалы не пополняла ими свой репертуарный багаж. Но он тем не менее увеличивался… Когда я входила в помещение, где собирались люди, так сказать, избранные, все цепенели. Они боялись проявлять свои странности — и не проявляли вообще ничего. Как неживые…

— Ты всех запугала! — сообщила мне мама.

И я не поняла: довольна она мной или возмущена. Или полагает, что я сама должна бояться тех, кого запугала.

Когда же меня пригласили на телевидение того самого гигантского соседнего города, который я уже упоминала, мама с папой тоже наконец оцепенели. Но от гордости… Они передавали друг другу то приглашение, разводя руками, точно пытались обнять побольше пространства и воздуха. И так же молча задавали друг другу вопрос: неужели это мы, вдвоем, произвели то существо, которое теперь на официальном бланке именуют талантом? На бланке… С печатью и чьей-то начальственной подписью! И передача-то, в которой меня приглашали принять участие, называлась, между прочим, «Знакомьтесь, открытие!». Мама и папа открыли меня давно… как дочь и Смешилку. Но открыть как открытие?!

— Никому пока не рассказывай. А то начнут завидовать… раньше времени. Будь скромной! — тут же принялась оборонять меня от других и от меня самой мама.

У бабули на все случаи жизни имелись примеры и цитаты из бессмертных творений. Она была из русских дворян — и потому уважала не только российских знаменитостей, но и остальных знаменитостей тоже. Тут она припомнила слова великого немецкого писателя Гёте: «У скромных, я заметил, почти всегда есть основания быть скромными». Бабуля намекнула, что слишком уж скромничать также не следует. И сразу, буквально без передышки, ей на память пришли слова мудреца Геродота: «Предпочитаю, чтобы мои недруги завидовали мне, чем я моим недругам».

— На всякий случай… о приглашении никому не рассказывай! — Мама осталась при своем мнении.

Ведущего той программы я знала, так как его знали все. Тем более что во время передач и в перерывах он, как и другие ведущие, не то просил, не то умолял зрителей: «Оставайтесь с нами…» То есть не хотел, чтобы они выключали телевизоры или перескакивали на другие программы.

Мне он для начала предложил изобразить что-нибудь из жизни телевидения. А сам отправился с микрофоном к зрителям, которые были не вдали от него, возле экранов, а в студии, будто в концертном зале.