Сейчас Тома сидел в монастырской келье и рассматривал образцы орнамента, присланные из Тбилиси.

Джапаридзе радовался не столько удачной сделке, сколько тому, что наконец-то он и его ученики покажут, на что они способны. «Только бы найти красный негной возрастом не менее чем полтыщи лет», — говорил он епископу, с удовольствием попивая густое монастырское вино.

— Дерево ты найдешь… Леса у вас богатые. Но срок же ты назначил, дружище… Три года — шутка ли! Может, и не доживу.

Тома сдержанно улыбнулся.

— А ты не улыбайся, — сказал епископ. — Думаешь, раз человек такую чашу выдул, так ему до смерти сто лет! Эх, брат…

— Простите, ваше преосвященство, но, осмелюсь сказать, сто лет не век для того, кто каждый день такое вино пьет.

— А ты еще и насмешник, — огрызнулся епископ.

«Обидчив поп, — подумал Тома. — Запомним». Но этот поп ему все больше и больше нравился. И живет не по-барски, и сам мало похож на священнослужителя. Худой, длинноногий, с тонким горбатым носом и таким внимательно-дружелюбным взглядом, словно он знает о тебе только самое хорошее. И в келье у него просто: ни иконостаса с чадящей лампадой, ни аналоя, покрытого серебристой парчой, — только книги и книги на полках, на стульях, на тахте, и груда тоненьких тетрадей на столе — как в доме сельского учителя. Да и сам он простым своим обхождением, радушным гостеприимством похож на старого сельского учителя — и только белые длинные пальцы без единой мозолинки, и красиво подстриженные, выхоленные усы и борода напоминали, что епископ Алавердский не простого рода.

Тома и раньше знал, что епископ — книжный человек, писатель, что любит он поговорить с народом, но все же, войдя в келью этого князя церкви, горец невольно оробел. И когда молодой послушник придвинул ему табурет, Тома, обливаясь потом, присел на самый краешек.

— А ты всей задницей садись, братец, — сказал епископ. — Разговор у нас долгий, устанешь так.

Епископ сам убрал со стола книги и тетради, застелил его белой, накрахмаленной до хруста скатертью, сам расставил тарелки и чаши. Тем временем послушник принес сначала кувшин с вином, а затем закуски: вымоченный в уксусе чеснок, красную от бурачного сока квашеную капусту, пучок молодого лука, полголовки тушинского сыра, сушеную астраханскую воблу и продолговатые хлебцы. Их только что подогрели, и они удивительно вкусно пахли.

— Прошу к столу, — сказал епископ. Чашу гостя он наполнил вином, а себе налил до половины и поставил кувшин на пол. Но тут же спохватился и долил вина. И это понравилось Тома — значит, уважает простого человека.

Тома всегда оскорблялся, когда иной богатый заказчик пил с ним, как пьют с извозчиком — не на равных. Себе один глоток, а ему полведра, и убирайся, братец, с миром…

Тома Джапаридзе ежегодно бывал на Алавердской ярмарке, бывал он и в соборе, когда литургию служил сам преосвященный Дмитрий, епископ Алавердский… Сверкали хрустальные люстры, гремел хор… Но сейчас в этой заваленной и заставленной книгами угрюмой келье он показался Тома более интересным и понятным, чем в соборе, когда в окружении блестящего клира, с серебряной митрой на голове, в полном парадном облачении архипастырь благословлял народ.

Смотри, как преобразился! Сидит со мной за одним столом, шутит, как в духане, пьет вино и закусывает соленым чесноком.

Вот это человек!

— Были у меня вчера тифлисские резчики. Они обещают за два года выполнить заказ, — сказал епископ.

— Тифлисцы другим способом работают, ваше преосвященство. У них дерево идет в работу, как только его срубили. Такая древесина мягкая, легко берется ножом.

Резчику, конечно, удобно, но заказчик наверняка прогадает. Пройдет время, вещь просохнет — а там, гляди, то узор покорежило, то трещины пошли… а мы древесину долго выдерживаем, просушиваем, как говорят, до стекольного звона. Конечно, на такой древесине не разгонишься. Тут терпение нужно. Зато живет такая штука долго.

— Верю, но у нас свои расчеты и планы.

— Рад бы услужить вам, ваше преосвященство, но в два года никак не уложусь. Да и помощников у меня мало. Тушины считают резьбу по дереву не мужским делом. Не пускают своих сыновей в мою мастерскую. Кто у меня работает? Все мальчики с каким-нибудь изъяном. Вроде моего немого Бердиа. В пастухи такого не возьмут. А я взял.

— Да он же гений, твой немой Бердиа, — сказал епископ. Он протянул руку и снял с полки темно-вишневый ларец. — Я сегодня весь день любуюсь этим чудом.

Творение немого юноши поразило епископа дерзкой прихотливостью узоров. Резчик смело нарушил традиции и вместо привычных геометрических фигур — кругов, квадратов, ромбов, треугольников — нанес на дерево какие-то свои линии, в таком сочетании и переплетении, что епископ только ахал и руками разводил.

В Алавердском соборе хранилось немало изделий старинных грузинских резчиков, но по изяществу и новизне рисунка ларец Бердиа превосходил многие из этих работ. Увидев его, епископ тут же решил прервать переговоры с резчиками из Тбилиси. Но он, конечно, еще поторгуется с орбельским мастером. «Хотя, какой из меня торговый человек, — подосадовал на себя епископ. — Надо было язык придержать, а я трезвон поднял — «Ах, чудо! Ах, совершенство!». Теперь он шкуру с меня сдерет… И будет прав». И епископ решил немного полукавить. Он снова наполнил чашу и сказал:

— Что ни говори, тифлисцы известные мастера. А тушины… Они хорошие сыровары, овцеводы, ткачи… Но резьбой по дереву они раньше не занимались, насколько я знаю… Ты, по-моему, первый тушин…

— Я не тушин. Я родом из Западной Грузии, ваше преосвященство.

— Рачинец?

Тома кивнул головой.

— Тогда все понятно. Я знаю, рачинцы — замечательные резчики. А как там сейчас? Не позабыли свое искусство?

— Чего не знаю — того не знаю, ваше преосвященство. Мне было четыре года, когда наша семья покинула родное село. Может, слышали о резчике Шамше Джапаридзе?

— Как же, слышал. И не только слышал. Видел я во дворце князя Гуриэли стенные панели его работы. Грешно сказать, я готов был молиться на те панели. Великий художник был Шамше Джапаридзе. А ты знал его?

— Это мой отец, — сказал Тома.

— Позволь, позволь, — епископ недоверчиво улыбнулся и, нашарив на тахте какую-то бумагу, положил перед собой. — Здесь в контракте написано, что ты Берошвили.

— Тут все верно, ваше преосвященство: я и Джапаридзе, и Берошвили.

…Отца орбельского мастера Шамше Джапаридзе земляки считали самым тихим и добродушным человеком. Но стоило ему хватить лишний стакан вина, как он терял голову. Тогда не дай бог задеть его необдуманным словом… Его, как дикую кошку, нельзя было оторвать от обидчика. В деревне знали это и с пьяным резчиком не затевали никаких споров. Но нашелся человек, который не посчитался с характером Шамше, обидел его на чьих-то крестинах и поплатился за это жизнью.

Опасаясь кровной мести, Шамше Джапаридзе с женой и с двумя сыновьями той же ночью бежал из деревни.

Некоторое время они скрывались в Ткибули, а затем перебрались в Кутаиси. В большом городе легче затеряться, запутать преследователей.

Два года семья жила спокойно в одном из тихих переулков у Цепного моста. Но Шамше не доверял этому спокойствию — старшего сына, двенадцатилетнего Гурама, он сам отводил по утрам в приходскую школу и по окончании уроков забирал домой.

Однажды жена сказала ему:

— Вчера к нам какой-то точильщик зашел. Говорит: «Давай, хозяйка, тупые ножи. Так наточу, спасибо скажешь». Я сказала: «Извини, добрый человек, нам ничего не нужно точить». А сегодня, только ты ушел со двора, он опять заявился. Постучал в калитку и говорит: «Я дешево возьму, хозяйка. А денег нет — покорми обедом и в расчете. С утра хожу — почина еще нет». Не понравился мне, Шамше, этот точильщик. Не открыла я калитку.

Похолодело сердце Шамше. Вот и напали на наш след кровники. Лазутчика подослали. Надо уходить.

Шамше решил укрыться в Тушетии. В те времена в ее неприступных горах находили себе убежище гонимые и преследуемые. Там не страшны были ни кровник, ни ростовщик, ни законы русского царя. Уж если горы тебя примут — никому никогда не выдадут.