Эта золоченая посуда цвета спелого кизила и впрямь была большой редкостью. Каждое блюдо, каждую тарелку украшал свой, неповторимый рисунок. Один узор не походил на другой, хотя все картинки изображали принцесс и принцев в шелках и бархате. Они играли на лютне на берегу реки, плясали на зеленой лужайке, кормили плавающих в озере лебедей, собирали цветы, сидели под раскидистой липой и плели венки. Гаянэ однажды долго разглядывала рисунки, пытаясь найти два одинаковых, но так и не нашла. «Именно поэтому сервизу цены нет!» — любила повторять мадам Оленька.

— Ой, горе мне! — вырвалось у Гаянэ, когда она увидела на кухонном столе кизиловое блюдо.

Она знала привычки «великих мира сего». Сначала преферанс, потом ужин, после ужина снова преферанс. Часто четыре ненасытных картежника оставались за ломберным столиком до самого утра. Гаянэ глаз не удается сомкнуть, пока гости не уберутся. То подавай им горячий кофе, то сельтерскую, каждые полчаса выноси пепельницы. Гости мадам Оленьки куда лучше — члены благотворительного общества за полчаса напьются, наедятся и по домам!

Гаянэ только затем и спешила домой, чтобы спрятаться в своей тесной боковушке, хоть немного прийти в себя и собраться с мыслями. Посмотрите, на что решилась дочка куртанщика: скрыла бунтовщика! За волосы ее оттаскают, если только узнают об этом. Ей надо побыть одной…

На людях она может невольно себя выдать. Поэтому она и убежала от дяди Васико, от уличных прохожих, от дневного света — ото всех и всего. Страх совсем подорвал ее силы.

Послеобеденные часы в доме Калмахелидзе — самые тихие и спокойные. Гоча обычно просматривает газеты или дремлет в кресле. Кетино уходит на уроки музыки. Вахо сопровождает хозяйку к портнихе, парикмахеру или еще куда-нибудь — у мадам Оленьки дела не переводятся. На час или два Гаянэ все оставляют в покое. В надежде на это и спешила домой растревоженная девушка.

Нежданные гости разрушили ее надежды, но она и виду не подала; сидела возле очага, сложив руки на коленях, только изредка вздрагивала, словно от холода, вспоминая окно типографии. Оно так и стояло у нее перед глазами, куда ни взглянешь — оно тут как тут. Повсюду ее взгляд натыкался на него, словно не было на свете ничего, кроме этого пыльного окошка…

И все же она рада, очень рада, что скрыла от дяди Васико тайну этого окна. Сейчас именно эта радость пугает ее.

Вахо все возится со своими шашлыками и негромко напевает.

— Еще не сели за стол? — спросила Гаянэ.

— Сулаквелидзе ждут. Отчего у тебя вид такой растерянный? Не объяснился ли тебе твой сыщик в любви?

— Он мне в отцы годится, дядя Вахо! — ответила Гаянэ, сама удивляясь тому, что поддержала болтовню с Вахо. Может, это и к лучшему. Поможет ей скрыть волнение.

— Почему ты всех мужчин стариками называешь? Младенцу в люльке жена не нужна! — Вахо вытер сальные руки и налил себе вина из початой бутылки. — За чистую любовь! — провозгласил он, опрокидывая стакан.

— Устала я, дядя Вахо, сил нет, так устала.

— Об усталости ты после сегодняшнего вечера запоешь!

— Время ли приемы устраивать! Разве хозяину сейчас до этого? — Гаянэ прикусила язык: этого не следовало говорить. После того, что произошло возле типографского окна, сочувствовать Гоче было просто лицемерием. Гаянэ даже пот прошиб.

— Когда правительство в гостях, тут не до настроения. Гегечкори позвонил Оленьке и говорит: везу к тебе иностранцев, надеюсь на твое гостеприимство. Ясно? Я двух поросят отнес в пекарню, чтоб там зажарили как следует. Оленька пригласила повара из клуба. Погляди, какое он сациви приготовил, а потроха! Прямо с ума меня свел. Сейчас он во дворе барашка свежует; отведаешь, говорит, моего чакапули — пальчики оближешь.

Вахо снова наполнил стакан и выпил.

— Отчего ты ничего не ешь, дядя Вахо, а все пьешь и пьешь?

— Это я в армии привык. Там знаешь как: хлеб есть — вина нет, вино раздобыл — хлеб весь вышел… Вот так и вся жизнь устроена. Знаешь, девочка, как я обрадовался, что ты пришла?

— Я сейчас, дядя Вахо, немного обогреюсь и помогу.

— Нет, я не о том. Я так обрадовался… сам не знаю… В последнее время во мне что-то происходит, ты не замечаешь?

Гаянэ кивнула. Эта пустая болтовня отвлекала ее от черных мыслей, давала возможность забыть о том окне, успокоиться.

Вахо присел возле очага, поворошил угли под вертелом.

— Гаянэ, дорогая, я хочу кое о чем тебя спросить. Можно?

— Спрашивай.

— Заклинаю тебя именем твоего отца, хорошенько подумай, а потом только отвечай!

— Не пугай меня, дядя Вахо, что такое случилось?

— Мои глаза тебе ни о чем не говорят?

— У меня сейчас голова кружится, дядя Вахо, я говорить не могу. Знаешь, сколько я сегодня ходила!

— Ладно, ладно, в другой раз ответишь, — неожиданно согласился Вахо и снова взялся за бутылку. — Убьешь ты меня своим «дядя да дядя»! — добавил он.

Из галереи донесся стук каблучков мадам Оленьки. Гаянэ поспешно встала: хозяйка рассердится, если увидит, что она сидит без дела.

Вахо поставил бутылку на место и вернулся к очагу. Едва войдя в дверь, Оленька успела обежать глазами всю кухню, не произошло ли здесь изменений в ее отсутствие? От ее глаз ничего не укроется: если на сковородке одного цыплячьего пупочка не достанет среди потрохов, она и то заметит!

— Нагулялась? Слава богу! Переоденься и замеси тесто, — распорядилась хозяйка, доставая из шкафа сыр. — Если тебе не трудно, — обернулась она к Вахо, — сбегай вниз и попроси у Гиго нарды. Наши нарды Силия Лашхи прибрал к рукам. Что за привычка у него: если проиграет хоть раз, потом его со стула не поднимешь!

Как только Вахо и Гаянэ вышли, в кухню вкатился кругленький, как яичко, румяный мужчина. Лысая голова его лоснилась и розовела, на жирном мясистом носу, как стрекоза, сидело маленькое золотое пенсне. Он обнял хозяйку и, не переводя дыхания, выпалил:

— Оленька, милая, идем на одну минутку. Помоги мне выиграть этот спор, и я твой раб навеки!

— Что случилось, Леварсан? Что тебе понадобилось? — Оленька осторожно высвободилась из его объятий и сняла со стены сито.

— Ради бога, скажи, в который раз вышла замуж в прошлом году Бабуля Абхазава? В третий?

— Совершенно верно, в третий, — подтвердила Оленька.

— Ты моя радость! А Леван затвердил, что генерал Вардишвили — второй муж Бабули Абхазава. Я ему говорю: послушай, второй муж у нее был русский, начальник Шорапанского уезда, а он мне: нет, русский был первым мужем, и в самом начале войны его убил Лабадзе на платформе в Свири… Хорошо, говорю, а куда ты денешь ее первого мужа, угольного промышленника Никушу Церетели? А он в ответ: Никуша Церетели в позапрошлом году похитил у Вачнадзе дочку. Вот чудак! Я ему растолковываю, что Бабуля была женой Никуши задолго до того, как он похитил эту самую Вачнадзе. Да разве убедишь этого упрямца! Оленька, я тебя умоляю, помоги восторжествовать истине, подтверди мою правоту, больше я ничего не требую.

— Сейчас, только сыр замочу.

Оленька нарезала несколько кругов сыра, положила в кастрюлю и залила водой. Вымыла руки, и они пошли в гостиную.

В передней они столкнулись с Гаянэ. Девушка успела переодеться и причесаться… Согрелась, порозовела и стала прежней Гаянэ. Она скромно поздоровалась с гостем и прошла на кухню.

Леварсан проводил ее долгим взглядом и вопросительно посмотрел на хозяйку: дескать, кто это такая?

— Видишь, как давно ты у нас не был! Как сделался большим человеком, совсем забыл к нам дорогу, — с улыбкой пожурила его Оленька.

— Не смейся надо мной! Я с грустью вспоминаю о тех временах, когда только и мог мечтать о чади и тобой приготовленном лобио! Тогда я действительно был большим человеком, не боялся правду говорить. А сейчас — сколько дураков ни войдет в кабинет, каждому под ноги стелись да лебези!

— Не прибедняйся, Леварсан, не прибедняйся, я все равно тебя не пожалею.

— Нет, в самом деле, кто эта красотка?

— Наша новая служанка. Когда Вардико вышла замуж, мы взяли эту.