«Малышка, принеси боржом!» Малышкой могла быть и Гаянэ и младшая барышня. О-о, как много значило для Гаянэ это равноправие.

«Поэтому какая может быть усталость! Да я голову положу на плаху ради хозяина. Такому доброму человеку жизнь отравили! Я его просто не узнаю, так он изменился после того вечера. Со мной почти совсем не разговаривает. Только тогда обо мне вспоминает, когда тайком от жены захочет выпить. Часто попивать стал. Вчера перед сном две рюмки коньяку опрокинул. Такого с ним прежде не случалось. Спускается и поднимается по лестнице, всегда задумавшись. Не пошутит, не улыбнется, а то и вовсе на меня не взглянет. Только повернется молча и стоит, ссутулясь, пока я снимаю с него пальто. По всему видно, большая забота лежит у него на сердце. Ничего, ничего, сударь! Правда, Гаянэ не кончала училища святой Нины, не читала нарядно разрисованных книг, но одно она знает твердо: добра забывать не следует.

Подумаешь — дождь и грязь, да пусть хоть небо на землю обрушится, Гаянэ все равно не подведет своего доброго хозяина. Если только эти рыбаки — будь они неладны! — не провалились в преисподнюю, она их непременно найдет.

Да, вот еще, надо сказать дяде Васико, что у того рыжего парня одна бровь наполовину белая, как будто снегом ее припорошило…»

…Дождь перестал. Вышедшая из бани дама сложила зонтик и осторожно засеменила по краю мостовой. Прятавшиеся под навесом гимназисты шумно высыпали на улицу. Теперь они не обходили с опаской водосточные трубы. Оттуда лишь изредка срывались последние дождевые капли.

Мальчишка-газетчик снова извлек из-за пазухи оставшиеся экземпляры «Эртобы» и с криком побежал к набережной. Только кучер фаэтона — знакомый дяди Васико — не спешит опустить верх коляски. Туча поредела и распалась на завитки и колечки, там и сям проглядывает лазурь, но разве можно доверять здешнему марту! Только-только прояснится небо и выманит тебя на улицу, а через минуту таким дождем окатит, что берегись. Незаметно подкрадется отяжелевшая, как мокрая бурка, туча и такую каверзу подстроит, сухой нитки на тебе не останется. Если не верите, пожалуйста, поглядите на дядю Васико! Он сошел с фаэтона и собрался закурить, достал кисет с табаком и только начал папиросу сворачивать, как прямо на бумагу такая увесистая капля угодила, что весь табак промок.

Начкепия сердито сплюнул, бросил бумагу с табаком и сказал, обернувшись к Гаянэ:

— Ты видишь, что делается! Последний табак пропал!

— Очень хорошо. Вы и без табака кашляете.

— Помру, никто, кроме ворон, в черное не оденется, — ответил Начкепия, вытряхивая пустой кисет.

— Жена у вас есть, дядя Васико? — участливо спросила Гаянэ.

— Дочку наместника я забраковал, а из других все никак не выберу, — горько усмехнувшись, ответил Начкепия.

— Вы все шутите.

— Какая там жена! Лучше сюда посмотри, — он топнул сапогом, и отставшая подметка смачно чавкнула.

Гаянэ пожалела дядюшку Васико. Ему тоже не сладко придется, если он не выполнит поручения начальства. Сначала Васико показался ей злым и бессердечным, а он, оказывается, одинок и несчастлив…

— Ты устала, девушка?

— Который час?

— Сейчас?

Гаянэ засмеялась. Начкепия всегда так: непременно должен спросить: «Сейчас?» Потом он расстегивает пальто и достает из нагрудного кармана сатиновой рубахи огромные серебряные часы.

— Четыре часа.

— Оказывается, совсем рано.

— И меня эти тучи обманули. Давай еще разок пройдемся по Мадатовскому острову, и домой. Ладно?

Кто не видел старого Тифлиса, тот теперь вряд ли поверит, что этот остров находился между Верийским мостом и нынешним мостом Бараташвили. С одной стороны Мадатовский остров омывала Кура, с другой — ее узкий рукав, который местные мастеровые называли пасынком Куры. Минуя мельницы, оба рукава реки вновь соединялись и, окрепшие, яростно бились о Метехскую скалу.

Изборожденный канавами обрывистый остров был густо заселен. Грязные узкие улочки, лепящиеся друг к другу лавчонки, мастерские, лачуги… Кто только не жил на Мадатовском острове! Беспутные бродяги искали здесь приюта, сюда бежали все бездомные и «беспашпортные», «бывшие» и любители приключений. Остров кормил всех: здесь нужны были люди любых профессий, от грузчика до скупщика краденого.

В правой части острова в основном жил мастеровой люд: портные, бочары, кожевники. Здесь находились постоялый двор для возниц, биржа легковых извозчиков, кукольный балаган, карусели и толкучка.

Больше всего народу было на толкучке. Когда распался кавказский фронт, огромное количество вещей и продуктов было расхищено с военных складов. Тащили все, у кого только руки доходили. На черном рынке можно было увидеть то, что давно исчезло из тифлисских лавочек и магазинов. Сахар, крупу, мыло, соль, сухари, табак, тарань, ремни, веревки, одежду, казачьи седла. Половина Тифлиса носила сапоги и туфли, сшитые из желтой кожи этих седел. Здесь были разбитные кинто со своими лотками. Татары — погонщики верблюдов, которые сидели, скрестив ноги, возле лавочек и, обжигая рты, пили горячий чай,

персы — торговцы фруктами,

цавкисские зеленщики,

ахатские угольщики,

молокане — молочники,

крцанисские рыбаки,

бежавшие из Турции армяне,

пьяные дезертиры, готовые в мгновение ока скинуть и продать свои сапоги, чтобы угостить проституток водкой и шиша-кебабом с пылу с жару.

Пестрая толпа заполняет Мадатовский остров, ищет легкого заработка, чтобы вечером погулять у причала с мамзелями. Какой-то грек переселил сюда из Одессы целый публичный дом. Потом расширил дело и открыл игорное заведение. Вонь на острове стояла, как в гнезде удода. Объедки, отбросы, грязь. Собаки грызли в мусорных ямах кости и обрезки гнилого мяса.

Гаянэ не любила ходить сюда, но Начкепия говорил: если эти парни в самом деле рыбаки, не миновать им Мадатовского острова. И девушка каждое утро и каждый вечер маячила возле корзин с живой рыбой, разглядывала каждого встречного-поперечного. Рыжего парня нигде не было.

Когда они проходили мимо дворца Орбелиани, снова начал моросить дождь. Сначала вперемежку со снегом, а потом припустил такой ливень, что прохожим ничего другого не оставалось, как, шлепая по лужам, кинуться в подъезды или укрыться под навесами.

— Потоп, да и только, — проворчал Начкепия, но лишь прибавил шагу.

Гаянэ послушно следовала за ним. Возле узкого моста они сбежали по грязному спуску и спрятались под навес невысокого здания. Надпись на жестяной вывеске гласила. «Электрическая типография «Сорапань». Народу здесь было немало. Застигнутые ливнем пешеходы отряхивали одежду, опускали поднятые воротники. Какой-то старик бранился с мальчишкой — продавцом папирос. Тот будто бы разбил его бутылку с керосином. Гаянэ не могла удержаться от смеха, заметив бутылочное горлышко, болтающееся на бечевке, привязанной к пальцу старика.

Гаянэ любит это место. Утром, возвращаясь с базара, а иногда и вечером, когда Вахо нет дома и ее посылают за горячим лаваши, Гаянэ подолгу стоит у окна и наблюдает за работой печатных станков. Как нравится ей седой, пожилой мужчина, который стоит на ступеньке и заправляет бумагу в машину. Чудо, да и только! Чистый белый лист исчезает в машине, и в одно мгновение на нем появляется что угодно — рассказ Казбеги или портреты солдат, погибших на войне. Счастливчик, кто здесь работает! Небось все книги перечитал. «А у меня минуты свободной нет, чтоб за книгу взяться. Скоро два месяца, как лежит под подушкой «Рассказ нищего»![5] Никак не кончу. Днем некогда, а вечером, как только лягу, мадам Оленька свет гасит — нечего, говорит, электричество зря жечь».

«Можно, я керосиновую лампу зажгу?» — попросила раз Гаянэ и услышала в ответ: «Ты когда выспишься, и то никуда не годишься, а если читать по ночам начнешь, совсем помощи от тебя не будет!»

Три окна типографии выходили на улицу. Гаянэ уже знает, что через два ничего не увидишь: одно пыльное, второе загорожено столбом. Печатную машину лучше всего видно из углового окна… Гаянэ пробралась к нему и услышала знакомый гул. Но теперь на ступеньке стоял не тот седой человек, а… у Гаянэ даже сердце остановилось.