— Боже мой, как я устала! Экипаж пришлось одолжить председателю, а самой пешком обойти все Сололаки! — пожаловалась однажды мужу мадам Оленька, бросаясь в кресло и бессильно раскинув руки.

— Зачем ты надрывалась? Могла бы подождать до завтра.

— До завтра? — воскликнула Оленька. — А как же мои сироты? Мои инвалиды?

Она всегда говорила «мои сироты, мои инвалиды», хотя не знала, кто в конце концов излечился, а кто отправился к праотцам.

На заседаниях мадам Оленька любила повторять: мы затем и совершили революцию, чтобы женщина могла вырваться из кухни и занять достойное место в жизни. Сама-то она освободилась от кухни и развернула крылья, зато все домашние заботы взвалила на двух служанок.

Кто сосчитает, в каких только обществах и комитетах не состояла супруга Гочи Калмахелидзе? Она с ног сбивалась, чтобы прослыть неутомимой общественницей. Но теперь положение изменилось. Под предлогом плохого самочувствия мадам Оленька все чаще оставалась дома. А когда Гоча не ходил в министерство, ее и палкой на улицу. не выгонишь. Ей казалось: останься Гоча наедине с Гаянэ, произойдет что-то ужасное. Воображение ревнивой женщины не имело пределов. Она с такой ясностью представляла себе, как Гоча обнимает служанку, что бедной мадам Оленьке приходилось успокаивать себя сердечными каплями. Она явственно слышала любовные слова, которые нашептывал ее муж этой бесстыжей девке, те самые слова, которые он когда-то говорил ей.

Бывало, взглянет утром мадам Оленька на свежую, розовую после сна Гаянэ, и на весь день у нее портится настроение.

— Чего выставила свои груди напоказ! Видишь же, не умещаешься в этом платье — разнесло тебя, как корову. Переоденься сейчас же! — Мадам Оленька бросила Гаянэ свой старый халат.

На пасху старшая дочь Оленьки подарила прислуге старое платье. Гаянэ хотела его перешить, потому что оно было ей велико, но мадам Оленька не разрешила: хочешь — надевай такое, нет — совсем не получишь. Ревнивица-хозяйка все силы прилагала, чтобы скрыть чары этой девушки под неуклюжей одеждой с чужого плеча.

Жарким летом, когда скопившийся зной, кажется, так и кипит в каменном котле Тифлиса, Гаянэ не снимает закрытой кофты с длинными рукавами, она даже воротника расстегнуть не смеет, чтобы не заглядывался хозяин на ее белую шею и плечи.

«Выгоню — и дело с концом!» — решает мадам Оленька, хотя прекрасно знает, что не сделает этого. В позапрошлом году, до того, как в доме появилась Гаянэ, мадам Оленьке пришлось переменить пять служанок. Одна не умела готовить, вторая готовила, но была такая неряха, что все брезговали ее стряпней, третья оказалась на редкость неуклюжей, все у нее из рук валилось. Мадам Оленька дрожала от страха — того и гляди, эта растяпа наткнется на что-нибудь и разобьет. Четвертая была нечиста на руку: «Я уже не говорю о сахаре и орехах, она даже кислого ткемали в доме не оставила!»

Тихая, безответная и понятливая Гаянэ прямо с неба свалилась. Чего только не умела она в свои семнадцать лет! Когда она появилась в семье Калмахелидзе, мадам Оленька наконец свободно вздохнула. Ни замечаний, ни объяснений этой девушке не приходилось повторять дважды. А как держит себя, просто диву даешься. За любой стол сажай — не осрамит. Обедает — никогда не поймешь, что у нее во рту, кусок мяса или просто воздух, ни малейшего звука не услышишь. А с ножом и вилкой управляется словно барышня из Сололаки. Никогда не скажешь, что она дочь простого грузчика из Заречья.

Неужели выгнать такую хорошую прислугу только из-за того, что выживший из ума хозяин пялит на нее глаза?

С первого же дня Гаянэ Майсурадзе всем пришлась по душе в доме Гочи Калмахелидзе. Особенно отцу Гочи. Она сразу завоевала сердце тоскующего по своему милому Кутаиси старика, и он привык к внимательной, заботливой девушке, словно к родной дочери. Только Цицино, старшая дочь Оленьки, засидевшаяся в девках, невзлюбила красивую служанку, рядом с которой она, Цицино, казалась засохшим в вазе цветком, — бывает, поставят гвоздику в хрустальную вазу, а воду налить забудут. От Цицино Гаянэ покоя не было: одно принеси, другое унеси! То и дело раздавался ее пронзительный голос. Хорошо еще, после нового года по городу разнесся слух, что Гоча Калмахелидзе получит портфель министра торговли. На другой же день об увядшей гвоздике вспомнили свахи.

И без того несладко жилось Гаянэ, а теперь еще мадам Оленька стала к ней придираться.

«За что? Чем я ей не угодила?» — терялась в догадках бесхитростная девушка. Стараясь смягчить сердце хозяйки, Гаянэ работала не покладая рук. Всем в глаза заглядывала, только бы уважить. Но ее старательность лишь усиливала подозрения мадам Оленьки. В испуганных глазах Гаянэ ей виделось совсем другое, и она не давала несчастной вздохнуть. Когда Гоча был дома, она заставляла девушку гладить или шить на кухне, чтобы бессовестный муж не глазел на служанку. Более ничем не выказывала пока своей ревности мадам Оленька. И при муже словом не обмолвилась, и от других скрывала. Боже упаси, чтобы кто-нибудь узнал, что она, урожденная Микеладзе, ревнует мужа к дочери безвестного грузчика.

В ночь перед новым годом произошло событие, после которого мадам Оленька окончательно и бесповоротно возненавидела свою служанку. Каждую субботу к дому Гочи Калмахелидзе подъезжала министерская коляска и увозила супругу товарища министра с прислугой в серную баню Гогило. Гаянэ купала хозяйку, расчесывала ей волосы, подстригала ногти на ногах.

Пока мадам Оленька одевалась и мазала губы в предбаннике, Гаянэ успевала наскоро вымыться. В бане, наполненной густым паром, мадам Оленька ни разу не видела Гаянэ голой. Стыдливая девушка всегда оставалась в короткой рубашке. В тот вечер Оленька заставила Гаянэ снять рубашку и, увидев ее ослепительно белое, молодое тело, пожелтела от злости.

«Не только дурака Гочу, но и самого господа бога эта девка совратит!» На какое-то мгновение ею овладела дикая мысль, от которой она вся задрожала:

«Возьму ведро и размозжу ей голову! Убью! Задушу!» Гаянэ показалось, что хозяйка ее окликнула, и она поспешила отозваться: не нужна ли, дескать, вам вода?

— Смерть мне нужна. Смерть! — простонала мадам Оленька и, не подпустив к себе Гаянэ, торопливо оделась и выскочила на воздух, чтобы немного успокоиться. Но страшная мысль, возникшая однажды, больше не покидала Оленьку.

«Из-за нее охладел ко мне Гоча», — решила она и мгновенно вспомнила все те ночи, когда муж молча отказывал ей в ласках и, повернувшись спиной, безмятежно засыпал.

Гаянэ села за ломберный столик, достала из ящика ларец с табаком и выложила бумажные гильзы.

— Убьет меня хозяйка, если увидит, что я делаю, — сказала она.

— Тогда пусть обоих убивает и вместе хоронит! — засмеялся Гоча.

— Вчера она рассердилась на меня: как войдешь, говорит, в кабинет, выйти оттуда забываешь. А я не успеваю вам папиросы набивать, столько вы курите!

— Эх, Гаянэ, с горя это все!

Гаянэ тихонько рассмеялась: ее хозяин и горе?

— Не веришь? — притворился обиженным Гоча.

— Я-то верю, а вот оно не верит.

— Что это за оно?

— Оно, — Гаянэ указала рукой на зеркало, и Гоча увидел в нем свое отражение — цветущее с румянцем во всю щеку лицо. Он не мог удержать улыбки.

— Много ли ума у зеркала! Ты что, никогда красивого покойника не видела, девочка?

— Ой, мамочка! Что вы такое говорите! Разве вам время о смерти думать?

— А что поделаешь, пока что и есть, и пить мне запретили… Недавно врач сказал, что все это из-за лестницы, надо, говорит, квартиру менять…

— Такой человек, как вы, должен жить долго. Все вас любят и о вас заботятся.

— Ты одна меня не жалеешь, Гаянэ!

— Я-а-а? — Гаянэ так растерялась, что не могла ничего больше сказать.

— Да-да, ты. Кто еще дает мне столько отравы?

— Если так, с сегодняшнего дня я закрываю этот склад.

— Не губи меня, Гаянэ! Тогда я и в самом деле богу душу отдам!

Гоча Калмахелидзе любил таким невинным образом поболтать с Гаянэ. Он отдыхал во время этой легкомысленной беседы и не замечал, что невольно старается понравиться хорошенькой служанке.