Домик Василия Андреевича Жиги стоял неподалеку от станичного майдана, рядом с продовольственным магазином, и средь бела дня увести с собою легионера было невозможно. Мы договорились, что до вечера я отсижусь в камышах, а когда совсем стемнеет, старик придет за мной.

Я знал, на что иду, но другого решения не могло быть. Если старик не ошибается, немцы готовят гнусную провокацию. Такой «язык» стоит любого риска. Я должен во что бы то ни стало взять этого человека живым и переправить к нашим.

Ночь выдалась темная. Старик без особых хлопот провел меня к себе во двор и велел подождать. Он скоро вернулся:

— Спит мой постоялец. А вот где его автомат, не знаю. Может, под подушкой у него лежит… но я побоялся, что разбужу.

— Ничего, — сказал я, — веди.

Мы быстро прошли сени, затем темную маленькую кухню и остановились у открытой двери в слабо освещенную горницу.

На тахте, лицом к двери, спал человек. Он спал, как спит младенец в утробе матери — поджав ноги и стиснув обе руки сомкнутыми коленями. И, несмотря на это, едва умещался на тахте. Это был здоровенный парень, и я невольно подумал: «Оборвешь, Ладо, все свои внутренности, если придется этакую тушу на себе тащить».

Серая рубашка на нем была распахнута, на голых ступнях виднелись штрипки темно-синих брюк. Один сапог валялся посреди горницы, другой стоял у тахты, рядом со стулом, на котором висел немецкий мундир, только петлицы на нем были незнакомые мне — розовые треугольники на воротнике и левом рукаве.

Отсюда мне трудно было разглядеть лицо спящего, мундир затенял его — я видел только обросший щетиной подбородок и влажную от пота белую шею.

Два небольших окна были завешаны черной маскировочной бумагой, и на узком простенке между ними висела на гвоздике жестяная лампа без стекла. Под лампой стоял сундук, а чуть подальше небольшой стол, покрытый старой клеенкой.

Пока я с порога оглядывал горницу, старик молча стоял за моей спиной. Но вот настала пора действовать. Я достал пистолет.

— Вы тут немного подождите, — шепнул я старику и хотел прикрыть за собой дверь.

— Здесь я хозяин, — сердито буркнул Жига. Он придержал дверь плечом и вошел в комнату вместе со мной.

И ты знаешь, я тогда, дурная башка, не понял, почему он не остался за дверью. Думал, просто храбрится старый человек, характер свой показывает.

Я подошел к спящему и тронул его за плечо. Он не шелохнулся. Тогда я встряхнул его, как следует — одна рука его соскользнула по колену и бессильно свесилась с тахты. Но он все-таки не проснулся. И тут я сообразил — человек этот мертвецки пьян. Конечно, пьян — от него так и разит сивухой. До меня не сразу дошел этот запах, потому что нервы мои, видимо, были на пределе.

Я засунул руку под подушку и вытащил автомат. Еще там лежала какая-то потрепанная книга с заложенными между страницами фотокарточками и письмами. Пока я рылся под подушкой, голова спящего беспомощно перекатывалась из стороны в сторону, да и весь он был словно неживой. Мешок, набитый мокрым тряпьем.

— Принесите воды, — сказал я старику. Он принес из кухни полную кружку. Я вылил воду на голову спящего. Он что-то промычал, скрежетнул зубами и медленно перевалился на другой бок.

— Набрался, — громко сказал я старику. — Что же теперь делать? Я думал, что своим ходом его погоню… Придется тащить. Веревка у вас найдется, Василий Андреевич?

Старик принес веревку, и мы не торопясь связали спящему руки и ноги. Потом старик вышел на улицу. Я попросил его выяснить обстановку, прежде чем мы двинемся в путь.

Проснулся он внезапно. Я разбирал его вещи, и то, что мне казалось нужным, — документы, письма, какие-то значки, — рассовывал по карманам, как вдруг почувствовал, что он смотрит на меня. Я обернулся. Он смотрел на меня молча, совершенно тупым, бессмысленным взглядом, и, что больше всего удивило меня, — в его широко открытых глазах не было ни удивления, ни страха.

Я понял тогда, что в сущности парень этот еще спит, и то, что он не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой, и то, что у его изголовья стоит незнакомый человек, — все это кажется ему жутким сном.

Он закрыл глаза, но тотчас же ресницы его дрогнули, и он снова посмотрел на меня. Теперь его глаза глядели испуганно и были полны беспокойства.

— Тихо! Ни звука, — сказал я ему по-грузински.

— Кто ты? — спросил он.

Я видел, что он уже окончательно пришел в себя, и прямо сказал:

— Я сержант Красной Армии Ладо Вашаломидзе. Пойдешь со мной. И без фокусов, понимаешь?

— А ты сперва развяжи мне ноги, потом приглашай на прогулку, — сказал он.

Меня удивило, как он отнесся к моим словам — как будто бы успокоился и даже пробует шутить. «Что такое?» — подумал я.

Мне не раз приходилось брать «языков». Обычно человек в таком положении, вот так связанный по рукам и ногам, либо угрюмо молчит, либо задыхается от бессильной ярости, а чаще смотрит на тебя жалкими, затравленными глазами. А этот…

Я развязал ему ноги.

— Садись, — сказал я. — Будем одеваться.

Он послушно сунул ногу в сапог, который я ему подставил, и вдруг спросил:

— Ты вправду сержант?

— А тебе не все равно? Давай другую ногу и заткнись.

Вошел старик.

— Проснулся? — сказал он. — Вот и хорошо. Мешок с воза — кобыле легче. Давайте побыстрее!

— Подожди, сержант, выслушай меня! — сказал пленный.

— Говорить будешь там.

— Мне лично все равно, где говорить, но тут дело серьезное.

— Разберутся.

— И все-таки выслушай, сержант. Потом убей меня, если хочешь, — не думай, что я за шкуру свою дрожу.

— Видели мы таких храбрых. Вставай!

— Торопишься, сержант… Ну, что ж! Власть твоя, пошли.

И опять меня озадачило то, с каким невозмутимым спокойствием он шагнул навстречу своей неизвестной судьбе. Хитрит? Играет? Нет, не похоже. Я слишком много видел, как люди лгут и изворачиваются, чтобы ошибиться на этот раз. И, поверив своему опыту и чутью, я сел на табуретку.

— Я тебя слушаю, — сказал я пленному.

Весной сорок второго года, прижатые к морю у крепости Еникале остатки грузинского полка трое суток без хлеба и воды, считая каждый патрон, отбивали атаки немцев. Многие погибли в неравном бою, и двадцатого мая сто сорок три человека немцы захватили в плен. Среди них был рядовой Мераб Какабадзе. Некоторое время он находился в перевалочном лагере возле Джанкоя, а оттуда пленных грузин отправили под Варшаву в деревню Веселое. Здесь немцы начали подбираться к сердцам измученных, подавленных пленом людей. Какабадзе, например, они устроили как будто бы случайную встречу с неким студентом Тбилисского медицинского института Ревазом Гавашели. Этот молодой человек рассказал Какабадзе, что две недели тому назад ему удалось бежать из Грузии и перейти турецкую границу. Иначе ему грозила тюрьма, Сибирь, словом, верная гибель, хотя вся его вина заключалась в том, что его несчастный отец попал в плен в самом начале войны.

Реваз показал даже газету «Комунисти» за 16 июля сорок второго года, в которой был напечатан указ о том, что все военнослужащие, попавшие в плен к немцам, считаются изменниками Родины, а их семьи подлежат ссылке в дальние лагеря.

Гавашели сказал, что разыскивает своего отца, — немцы разрешили ему посетить все лагеря, где содержатся пленные грузины.

Только в эшелоне, по дороге в Россию, Мераб Какабадзе узнал от товарищей, что газета с тем страшным указом была немецкой фальшивкой, а человек, выдавший себя за тбилисского студента, оказывается, родился в Париже, в семье эмигранта и никогда не бывал в Грузии. Но тогда, в лагере под Варшавой, молодой, не шибко грамотный кровельщик из Самтредиа лишился сна. В Самтредиа у Мераба остались молодая жена с ребенком, старик отец и две сестры. Что с ними, где они сейчас?

Газета с указом пошла по рукам, и пленные стали оплакивать не свою горькую участь, а родных и близких, попавших в беду только потому, что военное счастье изменило солдату.