На прошлой неделе в село прибыл фельдкомендант. Как-то утром Вашаломидзе увидел его в окно. Неповоротливый, приземистый, распухший от пьянства фашист купал в озере гнедого жеребца. Ладо запомнились его подстриженные, как у Гитлера, усы и двойной подбородок. Фельдкомендант должен был обмолотить и послать в город хлеб из трех колхозов.

В тот год на передольских полях творились чудеса. Стеной стояла высокая пшеница. Можно было пройти поле от края до края и не найти ни одного тощего колоса.

Настасья Степановна говорила: в нынешнем году передольцы получили бы по пять-шесть килограммов пшеницы на трудодень. Но не на радость деревне созрел этот урожай. Фельдкомендант сам подбирал работниц для молотьбы. Марию тоже два раза гоняли на ток. Трактором управлял старик Гирский.

Машина ли была тому виной или старость Гирского, но трактор почти всегда был на простое. Иногда за длинный летний день не удавалось обмолотить и полвоза пшеницы. В разгар работы машина вдруг начинала оглушительно трещать, казалось, вот-вот взлетит на воздух, но она так же внезапно замолкала, и, пока удавалось снова ее запустить, наступали сумерки и работа прекращалась. Старик Гирский с утра до вечера возился с трактором. Тут же вертелся староста Гаврик и последними словами ругал тракториста.

— Ты мне голову не морочь, старый козел! — кричал Гаврик. — Забыл, для кого хлеб молотишь! Для германской армии, слышишь! Сорвешь обмолот — башку с тебя снимут, так и знай!..

Оглядев черневшие на подстилке части мотора, Гирский угрюмо отозвался:

— Машина не человек, Гаврик! Человека и избить можно, и последний кусок у него отнять, и без крова его оставить — все-то он, шельма, стерпит. А машина — что скотина неразумная, знай своего требует. Тут силой не возьмешь, как ни кричи, как ни приказывай. От зари до зари гоняем трактор, а ремонта настоящего ему нет.

— Ты что мне лекции разводишь! Уж больно образован стал!.. Смотри, Гирский, договоришься…

Гаврик круто повернулся и, вытирая платком красную, заплывшую жиром шею, пошел в деревню. Семьсот мажар свезли на гумно, но заскирдовать не успели. Один хороший дождик мог погубить весь хлеб.

Земля иссохла от зноя. Над ней клубилась бурая пыль. В эту жару и духоту фельдкомендант по нескольку раз в день наведывался к молотилке. Он обливался потом. Под мышками, у пояса, между лопатками на его мундире расползлись большие темные пятна. Он жадно пил холодное кислое молоко из кувшина и осыпал старика Гирского грубыми ругательствами.

…Солнце припекало вовсю. Молотилка опять не работала. Женщины, разомлев от жары, лежали в тени на соломе и лениво переговаривались. Весь потный, запыленный, вымазанный в керосине, Гирский хлопотал возле трактора — машина стояла с утра.

Мария не успела переговорить с Гирским. Взбешенный фельдкомендант, подскакав верхом к трактору, изо всех сил хлестнул старика нагайкой. Как яростно рванулся старый тракторист к гитлеровцу! Мария в ужасе закрыла глаза. Она думала, что Гирский ответит фельдкоменданту ударом на удар и произойдет непоправимое несчастье. Но этого не случилось. Девушка подняла голову, и сердце у нее болезненно сжалось: старик стоял перед фельдкомендантом с таким жалким, покорным видом! Ни кровинки не было в его лице.

— Я шагу отсюда не сделаю, пока трактор не заработает. Ну, живо, не то запомнишь мою нагайку, — пригрозил фельдкомендант.

Лежащие в тени женщины испуганно вскочили и сбились в кучу. Все поняли: фельдкомендант не шутит.

Гирский вытер лоб дрожащей рукой и повернулся к трактору.

Мария видела, как беспомощно и мучительно бился старик над машиной: он никак не мог ухватить ключом гайку. Острая жалость охватила девушку. Она не могла себе представить, как можно поднять руку на такого старого человека. Позорное дело свершалось у нее на глазах.

Мария решительно подошла к трактору.

— Дайте я попробую. Может, что-нибудь выйдет, — сказала она и, не дожидаясь ответа, взялась за дело.

Она внимательно осмотрела двигатель. Все как будто в порядке. Потом сняла свечи. У крайней свечи не оказалось зазора.

— Концы провода соединились! — воскликнула Мария.

Она развела провода и взялась за рукоять. Трактор кашлянул раз, другой, потом внезапно набрался сил и размеренно затарахтел. Мария подождала, пока уехал фельдкомендант, и громко, чтобы пересилить шум молотилки, сказала старику:

— Дядя Андрей, у меня к вам дело. Можно вас на минутку?

Старик поднял голову, и Мария удивилась — так чуждо, неприязненно смотрели на нее знакомые ей с малых лет глаза Гирского.

— Дядя Андрей!

— Фашист тебе дядя! — отрезал старик и повернулся к ней спиной.

«Что ж это он? Что я ему плохого сделала?» Она растерянно посмотрела на его широкую, чуть сутулую спину, словно вдруг очутилась перед глухой каменной стеной.

Внезапно догадка поразила ее. «А может, старик не хотел, чтобы трактор работал? Боже, что я наделала!..»

Ей казалось, что она умрет сейчас от стыда, от горя, от мучительного чувства, что совершила непоправимую ошибку.

Дождь перестал. Ладо открыл окошко. В душную палатку ворвался запах мокрого сена. Стал слышнее шум вздувшейся от дождя реки. Несколько минут Вашаломидзе смотрел на убегающие за холмы облака. Потом продолжал свой рассказ.

Печальная, вся поникшая вошла Мария.

«Что с тобой?!» — спросил я.

Она молча прошла мимо меня и устало опустилась на койку.

«Ты видела Гирского?»

«Я не могу уйти с тобой, Ладо», — сказала она и со слезами в голосе, торопясь и волнуясь, передала мне, что произошло на току.

«Успокойся, милая! Ты же только выручить его хотела», — сказал я.

Она расплакалась еще горше.

«Нет, Ладо, милый… Не могу я сейчас уйти с тобой… Завтра все будут знать, что я по глупости своей натворила у молотилки. Ты же сам знаешь, как строго судят наши люди. Помнишь, что сказала мне тогда соседка: «Что это ты, говорит, распелась, девушка? Чему обрадовалась?»

Она медленно подошла к окну, открыла ставню. Я молча ожидал, когда утихнет ее отчаяние.

Солнце зашло. Меловые горы поблекли. Лишь вдалеке, на какой-то вершине, еще играл запоздалый луч. Потом погас и он, сразу же, без сумерек, наступила ночь.

Скоро надо было отправляться.

«Что ж, пойдем без проводника», — решил я.

Мария неподвижно стояла у окна. Я подошел к ней, поправил волосы у нее на лбу, поцеловал полные слез глаза.

«Ну, довольно, родная. Одевайся, пора. Вот-вот и луна взойдет, тогда нам трудно будет выбраться из села».

Еще несколько минут она всхлипывала. Потом, подавленно вздохнув, высвободилась из моих объятий, и я почувствовал в темноте, что она пристально вглядывается в мое лицо. Какой-то смутный страх охватил меня.

«Нет, Ладо. Я твердо решила остаться. А ты не горюй. Я люблю тебя. Мы еще встретимся. Только ты не забывай меня».

Теперь она говорила спокойнее.

«А сейчас иначе не могу… Видишь, Гирский совсем старый человек, а какую войну против фашистов ведет! А я чуть его не подвела… И бежать… Ты об этом подумал, Ладо?..»

Я молчал. В ту минуту мне, кажется, легче было умереть, чем сказать правду.

«Ты права, Мария», — ответил я наконец. Никогда мне в жизни не забыть, как она подошла ко мне и молча сжала мою руку.

Вашаломидзе умолк. Он встал и, не глядя на меня, вышел из палатки.

Светало. Над влажным от дождя лугом стлался легкий туман.

Я не дождался возвращения Вашаломидзе. О том, как погибла Мария, я уже слышал от ее матери.

Через несколько дней после ухода Ладо старик Гирский, Мария и племянник Гирского, молодой колхозный пастух Саша Хлебников, с трех сторон подожгли передольские гумна. Семьсот мажар скошенной пшеницы сгорели дотла — врагу не досталось ничего, кроме золы и пепла. Сгорели и трактор и молотилка.

Гирскому и его племяннику удалось уйти в плавни. Слепой случай погубил Марию. Несколько минут немцы безуспешно гнались за быстроногой девушкой. Пули не настигали ее. Еще один переулок между плетнями — и она скрылась бы в камышах…