— А он не старшина, — рассмеялся рыжий. — Наш старшина вон там, видите!

Я посмотрел. Под навесом, на узкой, в одну доску, скамье лежал настоящий великан в сержантских погонах. Как он держался на своем немыслимо узком ложе — уму непостижимо. Казалось, пошевельнется человек во сне и свалится. Но кто видел, как спит усталый солдат на привале, согласится со мной, что с этим сержантом ничего не могло случиться — спи он хоть десять суток подряд на этой жердочке.

— А он кто? — спросил я, указывая на седого дядьку.

— Наш самозванный батя, — ответил рыжий солдат. — А кто же еще! Я от наставлений родного отца на войну сбежал, а тут меня самозванный батька день и ночь воспитывает. Спасу нет! А ну скажи, Иона, правильно я говорю?

Иона подошел к нам.

— А это правильно, что ты собаке сало скармливаешь? — сказал Иона.

Рыжий фыркнул.

— Ну вот, что я вам говорил… Наш Иона рта не раскроет, чтобы замечания не сделать.

Ионе Мебуке было всего сорок шесть лет, но выглядел он на все пятьдесят. К тому же, не чувствовалось в нем строевой подтянутости, — ходил он по татарскому хуторку как-то расслабленно, будто через силу, как очень старый, уставший от жизни человек. Но на следующее утро, когда я увидел Иону на марше, он немало удивил меня: в полной выкладке прошел он почти десять километров по вспаханному полю, не уступив молодым ни шагу. А что значит ходить по вспаханному полю, знают только солдаты и крестьяне. И не забывайте при этом, что у Ионы за плечами был самый тяжелый вещевой мешок во всей роте. Чего только не было в его «сидоре»: сапожная щетка и вакса, пряжки, подковки для каблуков, крючки, пуговицы, шнурки для ботинок, нитки, иголки и прочая солдатская галантерея. А сколько там было лекарств, хотя сам Иона даже насморком никогда не страдал. Носил он в мешке и листовой табак и махру, будучи некурящим.

Человек он был сверхзапасливый, убежденный, что всякая вещь на войне пригодится, если не ему, так товарищам. Санитарный пакет кому-то понадобился? Найдется в этом чудо-мешке, не сомневайтесь. Карандаш и бумага нужны — пожалуйста. Он был нянькой всего взвода, а нянек многие не любят. Особенно молодые солдаты. Рыжий парень мне, например, признался, что Иона ему поперек горла стоит. Надоел ему этот самозванный батька вот так… А я слушал жалобы рыжего и думал: не будь таких нянек, ой, как трудно вам было бы стать настоящими солдатами, мальчики мои.

Вот об этом и мой рассказ.

Тбилисский студент Гури Ардашелиа пережил мучительное потрясение, когда на его глазах впервые убили человека. Гури и тот парень, которого, кажется, звали Шалико, шли по лесной опушке. Гури Ардашелиа ходид за почтой, и сейчас нес газеты и письма в окопы своего подразделения. А тот парень возвращался из санбата, и они случайно встретились у полевой почты. Оказалось, что им по дороге. Гури был новичком из апрельского пополнения, а тот парень, которого звали Шалико, высадился в Крыму вместе с первыми морскими десантниками, и Гури был рад, что попутчиком его оказался такой обстрелянный солдат. Дойдя до своего батальонного указателя, парни свернули с тропинки и прыгнули в старую полузаваленную траншею. Она была еще довольно глубокая, но столько всякого хлама осталось в ней после недавних боев, что идти было нелегко.

— И все же здесь лучше, — сказал тот парень, которого звали Шалико.

День был солнечный, и только далеко над невидимым морем громоздились темные тучи. Время от времени от них отрывалось небольшое облачко, оно стремительно проплывало по синему небу и пропадало где-то за лесом. Траншея пролегала среди брошенных садов — вовсю цвели вишни и персики, и пчелы целыми роями кружились над ними. Вокруг ни одной живой души — ни человеческого голоса не слышно, ни стрельбы — только жужжали пчелы, и казалось, так будет весь день, и завтра будет, и послезавтра — солнце в небе, цветущие вишни и персики и непрерывное гудение пчел. Бывает, что и на войне выпадает такой тихий денек. Гури Ардашелиа и того парня, которого звали Шалико, обманул этот весенний полдень всеми своими пчелами, цветами и другими прелестями. Ребята выбрались из траншеи и растянулись на траве. Совсем не по-весеннему пригревало апрельское солнце, и только когда его на мгновение заслоняла тучка, на земле вдруг становилось прохладно. Гури молча улыбался этой весенней игре, разговаривать не хотелось — так было хорошо. Он заложил руки за голову и стал смотреть на небо. А тот парень выкурил папиросу и поднялся.

— Пойдем, — сказал он и начал снимать гимнастерку, — жарко!

Вдруг он вскрикнул и схватился за шею.

— Пчела ужалила? — спросил Гури. Но тот парень, которого звали Шалико, не ответил. Он почему-то рванулся в сторону и, словно споткнувшись, ничком упал на землю.

Гури не слышал выстрела и ничего не понял… А тот парень, которого, кажется, звали Шалико, уже хрипел, захлебываясь кровью. Разве Гури Ардашелиа не знал, что на войне убивают людей? Только он не представлял, что это совершается так легко и просто. Именно это и потрясло молодого человека. Два санитарных пакета не помогли — кровь все хлестала из глубокой раны на шее. Гури сорвал с себя сорочку, но и она мгновенно стала красной. Кровь лилась не переставая, и Гури понял, что никакими силами он ее уже не остановит. У Гури от красного цвета помутилось в глазах. Пока крови не видишь, пока она течет в жилах человека скрыто и неслышно — она творит самое большое чудо из чудес мира сего — жизнь. Потому что кровь — начало всех начал. А тут она лилась на землю, словно не имеющая никакой цены вода, в которой только что мыли ноги… И выплеснули… Как ненужную. Это было кощунством. Недопустимо было то, что происходило сейчас на глазах Гури Ардашелиа.

Умирающий перестал хрипеть. Он только едва слышно стонал, потом глубоко вздохнул и затих. А Гури Ардашелиа бросился на землю и зарыдал… Когда он поднял голову, все так же сияло апрельское солнце, над вишнями все так же жужжали пчелы и цветы на деревьях были такие же белые, как десять минут или десять веков тому назад.

С этим парнем Гури познакомился только нынче утром. Гури не знал ни его фамилии, ни откуда он родом, даже имени он толком не расслышал, когда они знакомились у полевой почты. Всего один раз они пожали друг другу руки и прошли вместе не более двух километров. Но смерть этого парня, которого, кажется, звали Шалико, поразила ужасом вчерашнего студента. Это был не про-сто страх, — «И меня могут убить», — и не просто жалость к погибшему человеку. Это было нечто иное. Примириться с этим никогда не сможет Гури Ардашелиа. Никогда.

Когда Ардашелиа вернулся в роту, Иона Мебуке испугался за него. Молодой солдат делал все, что ему приказывали: говорили «иди» — он шел, говорили «ешь» — он ел, «стреляй» — он стрелял. Но Иона видел, что парнишка живет, как заведенный, ни к чему у него душа не лежит, ничего его не радует и не печалит. «С новичками иногда такое бывает, — подумал Иона. — Испугался мальчик. А страх и не то делает с человеком». Но вскоре он понял, что заблуждается: в первом же бою Гури снова удивил Иону. Ничего не боится парень. Смелый — первым из окопа выбрался, когда в атаку пошли, но бесшабашный какой-то… Бежит по чистому полю, хоть бы пригнулся немного. А когда залегли под огнем, каждый солдат в землю зарывается, как же иначе… А он до саперки своей и не дотронулся, лежит, в небо поплевывает. Но это, извините, уже не храбрость! С чего он, такой молоденький, на жизнь свою махнул рукой? Тут Иона уже не мог не вмешаться…

Однажды, на привале, он достал из своего мешка бумагу и карандаш.

— Помоги, студент, не могу карандаш держать, руку подвернул. Напиши письмо домой.

А письмо было длинное, подробное, и диктовал его Иона медленно, обдумывая каждое слово. Как усидел за такой нудной работой Ардашелиа — не понять. На другой день назначил старшина нашего студента в наряд на кухню: картошку чистить, котлы драить, дрова рубить, к колодцу за водой бегать. Кому охота в такой наряд заступать, да еще на коротком привале. Ардашелиа поморщился, но что поделаешь — приказ… А этот чудак Мебуке сам напросился к нему в напарники.