Не знаю, ругань его утомила или холод одолел, только, поднявшись в вагон, он как-то сразу сник, и, сколько мы ни старались, не смогли выжать из него ни слова.
У некоторых из нас от долгого смеха покалывало сердце. Ребята долго не могли успокоиться.
А Димитриева нигде не было видно.
Черныш, по обыкновению надув губы, не смотрел в нашу сторону, он молча причесывался. Потом встал и ушел в свой взвод. Мы было испугались, как бы он не схватил воспаления легких, но, слава богу, наш украинец оказался на редкость здоровым парнем.
В обед врач как ни в чем не бывало зашел в наш вагон, прошелся взад-вперед и присел на койку рядом с Чернышом. Черныш полулежал и читал газету. Не взглянув на доктора, он отодвинулся подальше от него.
Военврач, как бы не замечая этого, придвинулся к нему.
Так они двигались раза два или три, и, когда Чернышу отодвигаться было уже некуда, врач обнял его и притянул к себе.
Черныш воспротивился, на шее у него от натуги вздулись жилы, но долго сопротивляться железным объятиям он не смог и, против воли, приник к широкой груди Димитриева. Только тогда он позволил себе вскрикнуть:
— Отпусти, проклятый, задушишь!
— Ага, значит, умеете разговаривать, а мы-то думали, вы немой, — весело сказал врач и рассмеялся.
Через минуту они беседовали с прежней задушевностью.
На следующее утро я был разбужен какой-то возней. Привстав на постели, я увидел, что врач, взвалив Черныша, словно ягненка, на плечи, снова тащит его к выходу. Он держал его, обхватив за ноги, и Черныш, который не мог выпрямиться из-за того, что ему мешал потолок вагона, выражал своей протест тем, что ожесточенно бил кулаками по спине «похитителя».
Здоровяку врачу такие удары были нипочем, и он, насмешливо усмехаясь, тащил свою «добычу».
Бойцы, высыпавшие во двор, с таким оглушительным шумом встретили появление Димитриева и его жертвы, можно было подумать, исполнялся какой-то обряд.
Оказывается, накануне на импровизированной «пресс-конференции» Димитриев заявил, что должен водить Черныша оправляться, поскольку тот забывает поутру выходить по малой нужде и в результате, упаси боже, может оскандалиться.
Гвалт и гогот стоял дикий.
В глаза мне бросился наш повар Шарафуддинов, широкоскулый казанский татарин в белом халате и в белом колпаке. Он колотил себя по животу и задыхался от смеха.
Врач, сопровождаемый веселыми криками, свистом и гоготом, донес своего друга до того же места, что и вчера, но не бросил, как в прошлый раз, в снег, а бережно поставил на ноги и с победоносным видом направился обратно…
Но Черныш вдруг пригнулся и с неожиданной ловкостью, как пантера, прыгнул на спину врача, сдавил ему шею руками, скрестив ноги под его животом.
Громкий гогот перерос в рев.
Врач остановился, посмотрел на подбородок Черныша, упиравшийся ему в предплечье, тряхнул своими могучими плечами, и Черныш, видимо не ожидавший отпора, колодой свалился в снег.
И снова оглушительный рев нарушил мертвую тишину леса…
Черныш поднялся, выгреб снег из-за воротника рубахи (ей-богу, я испытал к нему тогда чувство жалости), отряхнулся и, размахивая кулаками, повторил весь свой репертуар ругательств, на этот раз с большей, пожалуй, пылкостью и темпераментом…
Высказавшись до конца, он той же неторопливой, раскачивающейся походкой направился к вагону и неловко вскарабкался вверх по лестнице, — видно, узенькие ступени причиняли боль босым ногам.
— Чего он ко мне пристал, бесово отродье, хочет, чтобы я простудился? Что это за глупые шутки — голого человека в снег швырять! Пускай сам разденется, тогда посмотрим, кто дольше выдержит на холоде…
Столько слов подряд, и притом сказанных столь связно, слышать от Черныша нам не приходилось.
— Хочу, чтобы ты акклиматизировался, поздоровел, не то все чихаешь и ежишься, тоже мне, тепличный цветок, — раздался знакомый голос. Врач улыбался, просунув голову в узкое окно теплушки.
— Ты свою бабушку акклиматизируй, мать ее так и этак! — заорал взбешенный Черныш и швырнул в лицо Димитриеву мокрые подштанники.
Врач попытался уклониться, но потерял равновесие, сорвался с железного кронштейна, на котором стоял, и шлепнулся в рыхлый снег.
Вновь раздался безудержный хохот.
Громче всех смеялся Черныш.
Когда Димитриев вошел в вагон, Черныш театрально воскликнул:
— «Кто с мечом придет, от меча и погибнет!» — и первый протянул руку «врагу».
На третий день все мы проснулись раньше обычного. Лежали молча в теплых постелях и ждали явления веселого доктора.
Черныш тоже не спал — ждал нападения.
Димитриев не вошел, а прокрался в вагон, да так, что никто его не заметил. Он коршуном налетел на закутанного в одеяло друга и, как ребенка, подхватил на руки. На этот раз Черныш проявил необыкновенную силу и ловкость, ухватившись за край своей койки. Димитриеву пришлось изрядно помучаться, пока он оторвал свою жертву.
Все остальное повторилось, как и в предшествующие дни.
Эта, так сказать, трехдневная шутка, которую мы по аналогии с картиной Веронезе «Похищение Европы» прозвали «Похищением Черныша», несколько приободрила и развеселила затерянных в лесной глуши бойцов.
Черныш понял, что силой с врачом не справиться, и решил проучить его, прибегнув к хитрости.
На четвертый день, когда Димитриев с Чернышом на плечах направился к лесу, тот не оказал ему никакого сопротивления. Врач как можно осторожнее опустил друга на снег и только тогда заметил, что Черныш одет.
Изумленный доктор застыл на месте, а победитель с таким жаром принялся отплясывать в глубоком снегу гопак, что и он сам, и попавший впросак Димитриев скрылись в снежной пыли.
Черныш снова зашелся в пляске.
Поражение, однако, не обескуражило доктора: на следующий день он вновь понес друга «оправляться».
Врач поначалу с улыбкой наблюдал за ним, а потом начал так дико гикать, свистеть и так азартно отплясывать, что минуту спустя чуть ли не половина бойцов ударилась в пляс.
Это было незабываемое зрелище, страстный, самозабвенный перепляс людей, которые, пройдя сквозь смертельные опасности, изгнали ненадолго из сердца невзгоды и с безудержным жаром отдались минутной радости!
Сторонний зритель мог бы подумать, не пьяны ли эти люди, но мы-то сами отлично понимали и ясный смысл, и незримую подоплеку этих минут…
На пятые сутки стоянки в Усачах, когда, собравшись на ужин, мы вспоминали всеобщий перепляс и даже решили создать самодеятельный ансамбль, из штаба армии прибыл майор-порученец и вручил мне пакет с грифом «Совершенно секретно».
Я уединился и расшифровал закодированное письмо. Это был приказ немедленно перейти на боевое положение.
Я тотчас объявил тревогу. Бронепоезд мигом был приведен в боевую готовность.
Истосковавшиеся по делу ребята в минуту закрепили платформы, сняли с пушек брезентовые чехлы, принесли из склада два комплекта снарядов, проверили ориентиры…
На бронепоезде воцарилось беспокойное ожидание.
Мы никак не могли понять, как это в глубоком тылу, в восьмидесяти километрах от линии фронта, вдруг возникла опасность?! Или враг прорвал нашу оборону и продвинулся глубоко в тыл? Или сброшен десант?
На всякий случай мы организовали круговую оборону, разослали по разным направлениям разведчиков и выдвинули вперед секреты, чтобы опасность не застала нас врасплох.
Поздно ночью, когда свободные от дежурства бойцы отправились на отдых, я решил обойти бронепоезд и проверить разведчиков.
К счастью, все оказалось в порядке, и, удовлетворенный, я направился к паровозу погреться.
Медная луна казалась необычно близкой, снег в ее лучах отливал серебром.
Огромные ели шагах в двадцати от железнодорожного полотна, припорошенные снегом, на фоне лунного неба казались нарисованными.
Но самым красивым, пожалуй, был дым, валивший из паровозной трубы. Его косматые, пушистые клубы принимали то красноватый, то серый, то белоснежный оттенок.
