Такая участь постигла и нас с Жирасовым.
Не прошло и месяца после нашего недолгого пребывания в Хвойной, как мы расстались. Меня направили в распоряжение Второй Ударной армии Волховского фронта, а Жирасова назначили командиром главного калибра.
Через некоторое время ребята с бронепоезда сообщили мне, что Жирасова перевели с повышением в какую-то другую артиллерийскую часть. Спустя еще немного времени пришло новое известие: Жирасов получил звание капитана и орден Красной Звезды.
Ранней весной пришло письмо от самого Жирасова. Без смеха его невозможно было читать, оно было проникнуто искристым юмором. Я был удивлен. До этого письма я представлял себе Жирасова другим. А теперь я как бы увидел его заново. Это всегда так: написанное помогает глубже заглянуть в душу человека и правильнее его оценить.
Я не задержался с ответом, поздравил друга с наградой. Военный быт имеет свои законы: награда, новый чин, повышение — всегда большая радость. Без этой радости военная служба, вероятно, много бы потеряла.
На этом наша переписка оборвалась.
И, честно говоря, было не до писем. Наши армии участвовали в жесточайших боях. Весна сорок второго принесла новую опасность: враг угрожал Сталинграду.
Поздней осенью сорок второго, когда из-за погоды боевые действия на нашем фронте приостановились, я написал Жирасову три письма подряд, но ответа не получил.
Тогда я написал его отцу в Череповец. Просил сообщить, где сейчас находится Жирасов.
В конце зимы я получил конверт, склеенный из плотной чертежной бумаги. Нетерпеливо надорвал его и… первое, что бросилось в глаза, был детский почерк; что же касается содержания, то вот оно:
«Дорогой товарищ Левашов, самый близкий друг моего единственного сына! Пишет Вам убитая горем мать Андрея Жирасова Алевтина Сергеевна рукою племянницы своей Иринки.
Сейчас, когда мы пишем это письмо, слезы градом льются из моих глаз, но я должна сообщить вам горестное известие: мой незабвенный, мой единственный сыночек и ваш друг Андрей Жирасов пал смертью храбрых под Демьянском…»
Здесь чернила расплывались. Видно, маленькая Иринка, писавшая под диктовку тети, расплакалась вместе с ней, а потом размазала слезы по бумаге.
«…Нынешним летом командование прислало нам письмо. Благодарят родителей за то, что вырастили достойного сына. Он героически сражался с врагом, не давая немцам спуску. Его подразделение остановило наступление целого полка, но сам он погиб и оставил свою горемычную мать в неутешном горе.
После смерти моего сыночка, кровиночку мою, наградили орденом Отечественной войны. И орден прислали нам. Теперь этот орден в маленькой коробочке остался нам вместо сына, даже фотокарточки его у нас нет. Была бы фотография, мне все легче б было. А так открываю я каждое утро коробочку и плачу, плачу… От слез ослепла совсем. Пусть так страдает да плачет наш лютый враг, фашист, пусть сгинет совсем с белого света!
Супруг мой Петр Тимофеевич, как узнал про смерть сына, чуть рассудка не решился. Не успокоился старик, пока в ту часть не определился, где Андрей служил. Я, говорит, за его кровь буду мстить проклятым фашистам!
И теперь он на фронте, а мы тут одни-одинешеньки. Говорят, он храбро сражается, в сержанты произведен и медаль получил. Так мое сердце пополам и рвется: и за него боязно, и тоска по сыночку в могилу сводит. Господи, отплати нашим врагам и губителям, изведи семя иродово навечно!
Что же касается нашей бывшей невестки, то о ней я ничего хорошего сказать не могу. Говорят, нашла себе другого и опять замуж вышла. Небось когда лучшего встретит, и от этого сбежит. Может, война виновата, что таких женщин больно уж много развелось. Берегитесь их, сыночек, они не лучше лютого врага…»
Я много раз перечитывал письмо несчастной матери и дал себе слово после войны непременно съездить к Жирасовым и отвезти им ту фотокарточку, где мы были сняты вместе. Андрей получился как живой. А соболезнующее письмо я так и не послал. Трудно было писать.
Как сяду за письмо, так Жирасов перед глазами. Пытался представить я себе его отца, как он там, на батарее, замещает своего погибшего сына, мстит за него. Но вместо этого возникали, казалось, давно забытые картины. То оскаленный матерый волчище, присевший на задние лапы, то Лиза в белой сорочке у замерзшего окна, то горящие глаза Андрея, когда он признавался в своей мужской немощи…
И все то, что когда-то казалось мне смешным, теперь выглядело совсем иначе, и я понял, что на этом свете нет и не может быть ничего до конца смешного. Смех — это лишь передышка между горестями…
Перевела А. Беставашвили.
«ОБРЕТИ, ЧТО ИЩЕШЬ!..»
Когда пришел мой черед рассказывать, я растерялся.
Я не знал, что мне рассказать. Много смешного случалось со мной, много и печального.
Наконец вспомнилась мне одна история. Вот она.
…На северо-западе России, в стороне, лежащей к югу от Ладоги, начало осени обычно бывает теплым и солнечным. В эту пору, называемой бабьим летом, погода стоит ясная и сухая. Местные жители считают это время года самым спокойным и умеренным.
Конец сентября и начало октября 1942 года не составляло в этом смысле исключения.
Стояла теплая, безоблачная и безветренная погода. Вокруг все еще зеленело, хотя в изумрудный цвет то там, то здесь уже вкрадывалась желтизна, а местами проступал багрянец.
Штаб артиллерии нашего полка расположился близ маленькой станции Пупышево Ленинградско-Тихвинской железной дороги.
Полк перевооружался: вместо малокалиберных пушек нас должны были снабдить среднекалиберными.
В ожидании нового вооружения нас перевели в это безлюдное место, чтобы мы могли в спокойной обстановке изучить пушки нового образца, получить пополнение людьми и в сжатые сроки подготовить наших артиллеристов к новым боям.
Нам дали две недели, по прошествии которых мы должны были снова отправиться на передовую.
Редко случалось мне бывать в такой глуши, как Пупышево. Здешняя станция имела всего два пути и по существу являлась скорее разъездом. А вокзал представлял собой старинное одноэтажное здание, выкрашенное в желтый цвет. Это было небольшое деревянное строение с резными дверными и оконными наличниками и зеленой жестяной кровлей.
За вокзалом возвышалась каким-то чудом уцелевшая водокачка. Водруженная на высокие железные столбы, эта уродливая башня была выкрашена в такой кричащий красный цвет, что тотчас бросалась в глаза.
А вокруг повсюду виднелись следы разорения и разрушения. Одна только водокачка осталась невредимой. Говорили, будто гитлеровцы нарочно не бомбили ее, чтобы при случае использовать как ориентир.
В здании вокзала имелось всего три комнаты. В одной помещалась дежурка, в другой жил начальник станции, третья, самая большая, служила залом ожидания.
Да, эту комнату украшала табличка именно с такой надписью: «Зал ожидания», хотя в ней вы не встретили бы ни одного пассажира, потому что по этой дороге ходили только военные эшелоны, перевозившие бойцов, боеприпасы, оружие. Местные жители же частью эвакуировались, частью сражались на фронтах, а часть просто снесло куда-то волной войны.
Прошло более месяца, как немецкая авиация прекратила бомбить станцию Пупышево. За все это время вражеские бомбардировщики пролетали над ней всего раза два. А немецкие воздушные разведчики наведывались также не более двух-трех раз. Разведчики, как правило, пролетали на большой высоте вдоль полотна и настороженно наблюдали за малейшим движением по железной дороге, за каждым незначительным перемещением наших войск.
Вокруг царила такая тишина и такой покой, что казалось, мы попали в самый что ни на есть безлюдный и тихий уголок земного шара. Человеку же, не видевшему фронта и оказавшемуся в Пупышево, война представилась бы совершенно невероятной…
