Но что все-таки заставило его, божественного поэта, воскликнуть: «Тьмы низких истин мне дороже нас возвышающий обман…»?

Наверное, большая любовь к людям и еще большая боль за них, потому что не существует истинной любви без большой боли.

Я вернулся в свою комнату, но и там не нашел покоя.

Я вспомнил одурманенных пантеизмом, маздеизмом, иудаизмом, исламом, христианством и другими вероучениями, озлобленных и восставших друг против друга людей, и мне стало жаль их…

Потом я опять представил себе седоусого Селиванова в те незабываемые минуты, когда он делился со мной своими странными мыслями о значении лжи. Его и вправду удивляла не только мудрость лжи, но и ее сила, ее живучесть, ее изворотливость, ее необходимость в жизни. Селиванова пугала не столько ложь, сколько правда, которая в конце концов покончит с ней. И я старался представить себе то время, когда все без исключения человечество не станет заменять одну ложь другой, новее и привлекательнее, а одолеет и искоренит ее навсегда силой правды.

И мне показалось, что этот день уже настает… Тогда мы уже гнали фашистские орды на запад. Ширящаяся волна фронта уже кое-где докатилась до бывшей границы Советского Союза, добралась она и до того места, откуда немцы вторглись на нашу территорию. Приближалась панихида по третьему рейху, и во мне стала постепенно крепнуть вера в то, что в то время, как мы переламывали хребет коричневому чудовищу, рассыпалась прахом сила обмана… Наверное, так же думали и Бушнев с Селивановым. И если даже не думали, то, во всяком случае, интуитивно это чувствовали.

Случай, происшедший некоторое время спустя, окончательно убедил меня в этом.

Как-то солнечным утром, когда небо было особенно чистым, мы получили приказ собраться, погрузиться на машины и следовать в сторону Восточной Пруссии. К полудню все дела были закончены, и мы только ждали приказа об отправлении.

Последними из казармы уходили я и Бушнев. За нами топал Селиванов.

— Значит, оставляем эту обманщицу? — В голосе Бушнева ни на йоту не чувствовалось сожаления.

— Кончилось ее время, теперь все равно, будет она у нас или нет, — махнул рукой Селиванов.

И в его голосе не было признаков грусти от расставания с пальмой.

— Да почему же? — поразился я.

— Впереди нас теперь ждет столько радости, что она и не понадобится, — ответил Бушнев и сплюнул.

— Почему? — помимо моей воли опять вырвалось у меня.

— В радости ложь — ни к чему. Ложь рождается в трудностях, от бессилия, от недостижимости желания, — пояснил Селиванов.

В казарме глухо отдавался звук подкованных сапог. Он напоминал топот копыт по деревянному настилу моста.

У дверей я остановился. Пропустил вперед Бушнева и Селиванова, они переступили порог не оглянувшись.

Я же не удержался и, повернув голову, посмотрел на пальму. Освещенная солнцем, она зеленела, как и при первой нашей встрече. Только, глядя на нее теперь, я не чувствовал прежней радости…

«Обманщица», — невольно вспомнилось мне сказанное Бушневым.

— Обманщица, — громко сказал я, и почему-то мне стало жаль того сердечного тепла, которое я до тех пор отдавал этому обманувшему меня чучелу.

А Бушнев в это время, размахивая длинными руками, вышагивал к штабной машине. Селиванов, надевая через голову автомат, исподлобья внимательно смотрел на меня.

Я сел в машину и дал знак ехать.

Затарахтели моторы. Колонна двинулась. Мы взяли курс на еще незнакомый нам и окутанный таинственной дымкой Запад. Туда, где по ночам на небосводе полыхало зарево пожарищ и откуда ветер приносил отзвуки далекой канонады.

Временами мне вспоминалась брошенная на произвол судьбы пальма. Я знал, что у нее обязательно найдутся защитники, иначе кто бы ее так бросил; знал, что еще многих, нам подобных, пригреет она под своими широкими листьями. Красота обладает огромной притягательной силой, недостатки и достоинства становятся явными только потом…

Я хотел представить стоявшую посреди опустевшей казармы зеленую красавицу и не мог! Нет, не мог восстановить в памяти, как она выглядит.

Но в сердце, как свеча, горела надежда, потому что эта страшная, роковая война представлялась мне последним походом по искоренению всякой лжи на нашей земле.

По дороге нам попадались опустошенные деревни, обгоревшие руины, изувеченные деревья.

Я не чувствовал ни печали от разлуки, ни желания еще раз встретиться с тем, к чему так привык, как к живому существу. Подобно эфиру улетучилась некогда столь прочная привязанность к «обманщице».

Так исчезает во мраке забвения все, чему не дано иметь душу живую.

Перевела Т. Соколова-Рухадзе.

Он стоял передо мной навытяжку, глядел робко и смущенно улыбался.

Детски наивное, открытое его лицо, так хорошо мне знакомое, сейчас не выражало ничего, кроме должного почтения к старшему по званию.

А я сам, растерянный до крайности, не знал, как мне быть; в первое мгновение мне хотелось броситься к старому другу, обнять, расцеловать, но его официальный вид несколько меня обескуражил. Не сумев сделать этого сразу, я посчитал горячее приветствие теперь уже неуместным, запоздалым, и мы молча смотрели друг на друга.

За время нашей разлуки капитан мало изменился. Он показался мне таким же, каким я его помнил: высокий, худой, сутулый. Только еще больше поредели каштановые волосы, однако голубые глаза глядели на меня с прежней детской непосредственностью.

И одет он был, как и раньше, небрежно. Голенища были так широки, что в каждый сапог можно было просунуть кулак. И поэтому во время ходьбы он волочил ноги и шаркал совсем не по-военному.

Несмотря на свои 25 лет, он сохранил тот же юношески-наивный облик: когда он улыбался, на пухлых розовых щеках появлялись забавные ямочки, а подбородок морщился совсем по-мальчишески. Этому безбородому командиру, с его отросшими бакенбардами, пухлыми алыми губами и длинной тонкой шеей, на первый взгляд нельзя было дать и девятнадцати лет.

— Капитан, неужели это вы? — спросил я таким тоном, словно все еще не верил, что передо мной стоял тот самый Колосков, которого я знал давно и хорошо и который прочно запечатлелся в моей памяти с начала войны.

— Он самый, — спокойно и негромко ответил он, но, тотчас спохватившись, убрал с лица улыбку и четко отрапортовал по всей форме: — Товарищ майор, зенитная батарея тринадцатой воздушной армии находится в полной боевой готовности. Командир батареи капитан Колосков.

При этом он сделал, как полагалось, шаг в сторону, уступая мне дорогу к батарее.

Я пожал ему руку, привлек к себе и, сам того не ожидая, крепко расцеловал. Это смутило нас обоих еще больше…

Кто знает, сколько я думал об этом человеке все это время, сколько раз мечтал о встрече с ним, и вот теперь, совершенно неожиданно, он стоял передо мной и смотрел на меня, добродушно улыбаясь.

— Поздравляю, вы теперь майор, — сказал он и громко засмеялся.

— А вас все держат в капитанах, — невольно вырвалось у меня, и я тотчас прикусил язык, коря себя за то, что так неуклюже выразил свое удивление.

Год назад Колосков был моим непосредственным начальником. Меня тогда направили командиром батареи в тот самый артиллерийский дивизион, который скоро перешел под начало уже известного к тому времени артиллериста Колоскова.

Молниеносно пролетевший год в корне изменил ситуацию: теперь я стал его начальником, а он — моим подчиненным. Ей-богу, это был первый случай, когда я пожалел о своем продвижении по службе и устыдился своего же подчиненного.

Правда, это произошло не по моей и не по его «вине», но такой поворот в наших отношениях ничего, кроме сожаления, у меня не вызвал.

Капитана Колоскова я считал идеалом артиллериста. По своим знаниям и боевому опыту он был на голову выше меня и мне подобных. Ради него солдаты готовы были идти на любой риск. Я был искренне огорчен таким оборотом его судьбы.