Я обещал ей, что больше его не трону, и только после этого она меня отпустила. Когда я нагнулся к Лысикову, тот едва слышно прошептал:

— Довольно…

— Чего довольно? — спросил я.

— Бить.

— Если оставишь Нату в покое…

— Даю слово командира.

— Ната ждет мужа, — прошипел я ему в ухо, — если он вернется — хорошо, не вернется — я женюсь на ней, а ты старайся не попадаться мне на глаза!

И снова шли мы по разбитой, обледенелой дороге, Ната впереди, я — сзади. И, наверно, целый километр прошли молча.

Снег бодро хрустел под ногами. После душной комнаты свежий воздух был все равно как вода для умирающего от жажды. Я чувствовал, что Ната искоса на меня поглядывает.

Я остановился, хотел, чтобы слова мои имели больший вес. Она тоже остановилась и посмотрела мне в глаза.

— Если бы они не помешали, ты бы пришла ко мне? — прямо спросил я.

— Нет.

— Тогда для чего ты все это затеяла? Зачем подсела ко мне в клубе? Заставила провожать? Почему оставила на ночь?

Она стояла и ковыряла снег носком сапога. Ответила не сразу:

— Как тебе сказать… Конечно, я несерьезно поступила… В тот день Лысиков опять мне угрожал, я была не в настроении. Перед кинокартиной немного выпила. Ты мне понравился. Потом, когда мы шли и ты все время шутил, я решила: будь что будет. Но, как видно, не судьба, они как раз тогда вломились, когда их не ждала!

— Ната, — сказал я на прощанье, — ты знай: я тебя никому не дам в обиду. Если что, только кликни!

Она благодарно улыбнулась, молча сжала мою руку и пошла к своей части, окруженной колючей проволокой.

В полдень, когда я обходил мастерские, ребята о чем-то оживленно галдели. Я поинтересовался, в чем дело.

— Девчата из «хозяйства» сообщили, — доложил мне один командир взвода, — что вчера в деревне кто-то так отделал Лысикова, что он на ногах не стоит. Заместитель его привез утром на санях. Морда вся в синяках. Девчата узнали, ура кричат!..

Эта новость всех обрадовала. Весь день только и разговоров было что о Лысикове. Каждому хотелось полюбоваться побитым капитаном.

Я тоже смеялся про себя. Но только самому себе я казался еще смешнее Лысикова. Особенно когда лежал рядом с белобородым стариком и слушал, как он ругает кобелей, преследующих его сноху…

Докучаев закончил свой рассказ. На его лице играла грустная улыбка, как будто он сожалел о чем-то.

Было тихо.

Я оглядел участников нашего мальчишника. Все, как сговорились, смотрели на сильные руки Докучаева. После рассказа они казались еще более огромными: каждый кулак был величиной с добрый арбуз. Да, не позавидуешь тому, в кого такой кулак угодит!

— И чем же кончилась история с твоей Натой? — поинтересовался Яблочкин.

— Лысиков не давал ей житья, и, как только нам разрешили принимать вольнонаемных, я взял ее к себе, в артмастерские. Мастер из нее получился на славу, лучший в оптическом цехе. А Лысикова почти тогда же сняли, понизили в звании, отправили на передовую. И пройдоху интенданта вместе с ним.

— А потом? — спросил Кругляков.

— Потом к Нате вернулся муж, раненный, без руки. Стал председателем вновь организованного колхоза, взял Нату к себе… Старик верно сказал: доброму человеку помочь вовремя — великое дело.

— Но и того забывать, кто помог, тоже не следует! — стукнул кулаком по столу Яблочкин.

— И к женщине из спортивного интереса приставать не надо. Женщина не только самое высокое, что есть на свете, но и самое беспомощное создание. Ее надо беречь, щадить. Кто этого не понимает, тот не человек! — мрачно заключил Сенаторов.

Перевела А. Беставашвили.

На следующий день черед рассказывать был за Всеволодом Левашовым.

Редко приходилось мне встречать мужчину столь привлекательной наружности, как он.

Представьте себе высокого, стройного молодого человека, грудь навыкат, плечи — косая сажень, а талия такая тонкая, как говорят у нас на Кавказе, — сквозь обручальное кольцо пройдет. Его сильная высокая шея, красиво посаженная голова и приятное лицо невольно притягивали взор.

У Левашова было немного суровое выражение лица. Вероятно, суровость эту придавали глаза: большие, голубые, затененные длинными ресницами, они чуть сердито глядели из-под упрямо изогнутых бровей, глядели внимательно и, пожалуй, с некоторым недоверием.

Расчесанные на косой пробор густые каштановые волосы стояли на голове пышной копной.

Движения у него были спокойные, размеренные, голос — низкий, басистый.

Левашов оказался сыном известного ленинградского инженера-кораблестроителя. В тридцатых годах родители Левашова погибли, и осиротевшего ребенка воспитал дед, профессор Ленинградского университета. Капитан оказался участником короткой войны с белофиннами.

Когда грянула Великая Отечественная война, Левашов заканчивал последний курс аспирантуры. Искусствовед по специальности, он как раз собирался ехать в Ростов и Суздаль с научными целями. Война опрокинула все замыслы.

Сейчас капитану Левашову надлежало получить боевые платформы для нового бронепоезда, с этой целью он прибыл на станцию Окуловка. Здесь и скрестились наши пути.

Мы разговорились друг с другом еще накануне. Меня пленила его любовь к Ленинграду. Он превосходно знал родной город, его историю, каждую его улицу, каждый дом, каждый памятник. Он мог без устали говорить о достопримечательностях Ленинграда, причем с таким чувством, с таким вдохновением, что и слушатель невольно проникался любовью к этому и вправду неповторимому городу.

Я ожидал, что рассказ Левашова обязательно будет связан с Ленинградом, но обманулся. Рассказал он нам совсем о другом.

— …Примерно месяц спустя после начала Великой Отечественной нас, два десятка командиров артиллерийских батарей, участников финской кампании, имеющих опыт войны, отозвали из действующей армии и направили в небольшой городок Калининской области.

Мы ничего не знали ни о намерении командования, собравшего нас, ни о нашей будущей судьбе, кроме того, что находимся в распоряжении отдела кадров Главного артиллерийского управления.

После краткого инструктажа нас предполагали распределить по новым, только что вступающим в строй бронепоездам.

Я получил назначение на бронепоезд, который находился в подчинении командующего артиллерией Ленфронта и стоял под Ленинградом в ожидании новых орудий.

С этой целью вместе с другими командирами мне предстояло отправиться в Ленинград, принять личный состав наших будущих подразделений, получить бронепоезд и ехать прямо на фронт.

А пока мы сидели в поселке, из которого добрая половина жителей была уже эвакуирована, и с нетерпением ждали состава на Ленинград.

Это было время, когда бои шли на дальних подступах к Ленинграду, опасность возрастала с каждым днем. Близ города спешно сосредоточивались войска. А нашему бронепоезду предстояло войти в состав этих войск.

…Мы жили в уютном, утопающем в зелени здании школы.

Командирам и бойцам бронепоезда (часть бойцов уже была с нами) выделили три комнаты. В просторном зале прямо на полу располагались рядовые и младший командный состав; школьные парты мы нагромоздили вдоль стен, чтобы на освободившемся пространстве уместить побольше народу. В другой комнате, такой тесной, что в ней повернуться было негде, жили командир, комиссар и заместитель командира, и, наконец, в третьей находились мы, командиры подразделений бронепоезда. Все мы были уже на местах, кроме командира мелкокалиберного огневого взвода, которого ожидали с минуты на минуту.

Накануне выезда, когда после артиллерийского тренажа мы отдыхали на соломенных тюфяках, лежащих прямо на полу, дверь с шумом распахнулась, и какой-то высокий офицер спросил густым басом:

— Вы и есть командиры бронепоезда?

Тон у него был такой недовольный, словно он собирался за что-то нас распекать.