Медленно двигаясь вдоль стенда, я приглядывался к большим вставленным в рамки фотографиям…

И вдруг меня точно током ударило! На одной из фотографий я узнал Галину!

Сперва я подумал, что ошибся, и внимательно, во всех подробностях стал рассматривать фотографию. Можно сказать, изучал ее. Не было сомнения: передо мной действительно была Галина.

Та же прическа — обернутая венцом вокруг головы толстая коса, то же черное блестящее платье с высоким белым воротничком, в котором она была в театре в тот памятный день, и главное — эти большие, чуть печальные глаза, этот внимательный взгляд и знакомая родинка…

Но откуда взялось вот это? На груди Галины я увидел орден Ленина и два ордена Красного Знамени! И надпись под фотографией: «Капитан Марина Донцова».

«Почему Марина Донцова? Что это значит? — спрашивал я себя, ничего не понимая. — Если она вышла замуж и переменила фамилию, то ведь имя, имя-то должно было остаться! При чем тут Марина, когда она — Галина?»

Не долго думая, я направился прямо в райком.

Заведующий отделом, седой однорукий человек, долго рассматривал мое истрепанное удостоверение личности и наконец отослал меня к заведующему военным отделом.

А тот устроил мне такой допрос, что, пожалуй, самый дотошный и недоверчивый следователь мог бы у него поучиться.

— Так вы разыскиваете Галину Чернышеву? — в который раз спрашивал меня человек с болезненным лицом и впалыми щеками. Он был одет в вылинявший офицерский китель (похоже, что недавно демобилизовался) и опирался при ходьбе на палку.

Заметив, что бывший военный смотрит на меня с подозрением (трудно было за это его судить — ведь в то время нередко задерживали немецких разведчиков), я был вынужден выложить ему всю свою биографию да еще рассказать в придачу историю моего знакомства с Галиной.

Когда мой собеседник несколько смягчился, я предложил ему папиросу.

— А все же, как вы узнали, что Галина Чернышева — это та же Марина Донцова? — гнул он свое, не сводя с меня пронизывающего взгляда.

— Ну, об этом нетрудно было догадаться, — улыбнулся я. — Когда мы были с ней знакомы, она носила фамилию Чернышова, а на портрете на доске Почета значится — Донцова.

Заведующий военным отделом все же не был удовлетворен. Он расспросил меня во всех подробностях, где, когда, сколько раз я встречался с Мариной, где мы с ней бывали, о чем разговаривали, еще о многом другом. Наконец узнав все, что только можно было узнать, он прекратил расспросы и сказал:

— Марина Донцова была командирована в распоряжение Ленинградского областного партизанского центра.

Я понял, что больше от этого человека ничего не узнаю, и встал.

— Все это хорошо… Но как такая женщина оказалась там… в этой бане?

Заведующий отделом чуть улыбнулся. Моя недогадливость, должно быть, показалась ему забавной.

— Разведка — дело весьма непростое. Порой она требует сложных превращений и маскировок. Бывает, что приходится придумать для человека новую биографию…

— Иными словами, Галина… Или, по-вашему, Марина…

— Была храбрейшим советским разведчиком! — с нескрываемым восторгом закончил худощавый человек.

— Но почему — была?- — вскричал я.

Заведующий военным отделом встал навытяжку и сказал торжественно:

— Капитан Марина Федоровна Донцова месяц тому назад погибла как герой во вражеском тылу при исполнении особого оперативного задания.

Он опустился на стул и больше не поднимал головы. Я молчал. Я ничего не мог сказать. Что-то подступило у меня к горлу, сковало язык…

Не знаю, как я снова очутился перед стендом Героев, но помнится отчетливо, что я долго-долго не сводил взгляда с точеного лица Галины, такого знакомого и близкого. Вспомнилась трагикомическая история с усами… Теперь прошлое представлялось мне в совсем ином, новом свете — возвышенно-прекрасным, мудрым, просветленным.

Я стоял и думал. Думал о том, сколько человеческих судеб перевернула эта проклятая война: одни преданы забвению, другие навеки запечатлены в памяти народной.

Солнце садилось. Закатные лучи, падая на стенд Героев, отражались от его блестящей поверхности. И мне казалось, что лицо Галины окружено золотистым ореолом…

Яблочкин опустил голову и замолчал.

Мы все поняли, что в эту минуту он был не с нами — он все еще стоял перед стендом Героев Великой Отечественной войны и вглядывался в лицо Галины.

Перевел Э. Ананиашвили.

На другой день все мы собрались в условленное время без опоздания. Видно, наша затея увлекла нас. Заглянуть в чужую жизнь всегда интересно, поскольку прошлое человека, даже самого незаметного и незначительного, помогает разобраться и в собственной жизни.

Лейтенант Сенаторов, который должен был рассказывать о себе в этот вечер, заметно волновался, Я прежде не встречался с ним и теперь знакомился впервые.

Парень лет двадцати двух, миловидный, румяный и голубоглазый, широкий в плечах, с зачесанными назад русыми волосами, он был, на мой взгляд, привлекателен. В нем угадывалась обходительность, деликатность, нравственная чистота.

Он тоже начал с того, что вкратце рассказал о своем прошлом.

Сенаторов родился и вырос в Саратове. Отец его был агрономом в колхозе, ушел на фронт, как только началась война, и сразу же пропал без вести. Мать работала учительницей в селе.

Юноша успел закончить механический техникум за месяц до начала войны. Призванный в армию, он был зачислен курсантом военного прожекторного училища.

Через восемь месяцев он уже оказался на фронте и обслуживал со своим взводом зенитный бронепоезд. В то время к каждому такому бронепоезду был прикреплен прожекторный взвод.

— Не знаю, что и рассказывать, с чего начать, — развел руками лейтенант. — Если говорить об отношениях с женщинами, я ничего не могу припомнить смешного или занимательного. Да и знал я близко всего лишь двух. Одна была моя бывшая невеста — она бывшая потому, что за другого вышла. Другая — замужняя, с детьми. Познакомились мы недавно, но я уже с ней расстался. С этой, второй, получилась у меня история не то чтобы смешная, а скорей, я бы сказал, печальная до слез. Ну, до того неприятная, что, как вспомню, делаюсь сам не свой.

— Вот давай эту самую историю и расскажи, — подбодрил его Кругляков.

— Да и поди разбери, что смешно, что печально. В смешном всегда найдется что-то печальное, а в печальном — смешное. — Пересыпкин, довольный своим замечанием, окинул нас победоносным взглядом.

— Мой взвод состоял из трех отделений. В каждом отделении — по одному прожектору-искателю и одному сопроводителю…

Мы все невольно с усмешкой переглянулись. Сенаторов говорил так, словно отчитывался перед нами или читал лекцию о прожекторной службе.

Однако над молодым лейтенантом сжалились, никто не прервал его.

— Прожектор-искатель ищет в небе самолет. Как поймает, сопроводитель тотчас же перекрывает своим лучом луч искателя в той точке, где находится пойманный самолет. Если у других сопроводителей нет иной задачи, то и они к ним присоединяются. А если появится новый самолет, то искатель оставляет уже накрытый объект на сопроводителей, а сам ищет вновь появившуюся цель.

— Вот спасибо! — все же не выдержал Пересыпкин. — Наконец-то я узнал, как действуют прожектора… Но какое все это имеет отношение к женщинам?

— Не мешай! — цыкнул на него Кругляков.

— А такое, — ответил Сенаторов, — что именно по этой причине мой взвод был разделен на три части. И каждое отделение выбирало позицию на расстоянии двух-трех километров друг от друга. Я находился обычно при главном прожекторе. Но следует заметить, что в каждом отделении всего по четыре, по пять человек, а с четырьмя, с пятью легче свыкнуться, нежели с целым взводом. Вот потому-то эта женщина скоро с нами освоилась и приходила ко мне без стеснения… Поняли наконец?

— Да что тут поймешь? — пробурчал капитан Яблочкин. — О какой женщине речь? Куда она приходила, зачем? Рассказывай все по порядку, чтобы можно было разобраться, — сказал он строго.