«Но кто кому причинил боль?! Она мне или я ей?»

«Кто, в конце концов, виноват — я или она?!»

Тем временем поезд тронулся.

Тамара сняла перчатку и помахала мне рукой. Потом повернулась и пошла, низко опустив голову.

Мне это тоже показалось обидным: почему она не дождалась, пока поезд скроется из глаз? Куда ей спешить? Может, ее поджидает он? Ведь у него машина, и он может приехать в любую минуту. Ему не надо трястись в поезде! Возможно, он и устроил ей командировку в Ленинград? Четыре дня разрешил провести со мной, а четыре оставил для себя!

На рассвете я прибыл в свою часть — и ничего вокруг не узнал! Батареи были сняты с позиции, орудия приведены в походное положение, штабное имущество грузили в автофургоны, люди бесконечно сновали взад-вперед.

Начальник штаба сообщил мне, что нашу часть перевели в распоряжение Волховского фронта и нам надлежит немедленно отправляться в путь.

Я горько про себя усмехнулся: через несколько дней я надеялся встретиться с Тамарой, а теперь неизвестно, увидимся ли мы когда-нибудь вообще. Не зря говорится: «Человек предполагает, а бог располагает»…

Спустя всего два-три дня мы попали в самое пекло сражений и едва не увязли в волховских торфяниках. Но тот же «бог» сжалился над нами, и в начале зимы, когда схваченные морозом болота сделали передвижение возможным, нас вернули опять на Ленинградский фронт.

По дороге к Ленинграду мы должны были задержаться в городке, где находился госпиталь Беляевой. Я намеревался повидать ее, но боялся, что после того страшного прощания и затянувшейся разлуки она и думать обо мне забыла.

Покончив с делами, я поспешил в госпиталь. Новенький «виллис» в руках моего шофера Бешко превратился в самолет!

Но меня поджидало новое огорчение: в госпитале мне сказали, что Тамара, получив сообщение о болезни отца, срочно отбыла в Ленинград. Это неожиданное известие опять подкосило меня.

Не знаю, что здесь было подозрительного, но забытая ревность вновь поднялась со дна моей души и затмила мой смятенный рассудок. Меня била дрожь, я метался, как зверь в клетке, пока не принял решения немедленно помчаться в Ленинград.

Внушив себе, что поспешный отъезд Тамары был не чем иным, как замаскированным свиданием, я решил застать «преступницу» на месте преступления! Этот вывод окончательно свел меня с ума.

Я пришел в себя лишь тогда, когда наш «виллис» уже мчался в Ленинград. Но и в дороге пришлось несладко. Фантастические видения одолевали меня: жуткий интендант в облике сатира сжимал в волосатых руках обнаженную Тамару.

Было уже за полночь, когда мы прибыли в Ленинград. Мне казалось, что в дороге я провел целую вечность.

Не снижая скорости, мы миновали пригороды — Удельную и Лесное. Так же быстро промчались по Кронверку, через Тучков мост на Васильевский остров. И когда показалось Смоленское кладбище, сердце у меня тревожно забилось. Мы повернули направо и остановились перед знакомым серым зданием.

Огромный дом походил на слепого великана. Это сходство усиливалось благодаря зияющим провалам окон. Кое-где вместо стекол были глухие ставни, кое-где проемы заткнуты матрацами, подушками, каким-то тряпьем. Некоторые окна забиты досками. От этого мрачноватый дом казался пугающе нежилым и пустынным.

Я выскочил из машины, отсчитал на четвертом этаже пятое окно от угла… и сердце мое заколотилось еще быстрее: наметанный глаз артиллериста легко различил тусклый свет за маскировочной шторой…

Это была ее комната. И она была дома!

Но почему так поздно у нее горит свет? Может, у нее гость? Подлая мысль снова подкралась ко мне. Я покачнулся и, чтоб не упасть, схватился за крышу «виллиса».

И внезапно ураганом налетело на меня злобное желание, чтобы подозрения мои оправдались и я застал Тамару с генералом. Желание это было столь сильным, что я сам удивился: как может человек так желать того, что противоречит всем его чувствам и стремлениям, чего он боится, как смерти, что может принести ему одно лишь несчастье?!

Я злорадно представлял себе, как побледнеет Тамара, застигнутая «на месте преступления», как засуетится пузатый интендант, как затрясется его жирный подбородок при виде направленного на него пистолета!

Но я не буду стрелять! Я заставлю его ползать на коленях и просить у меня прощения. Чтобы Тамара видела, какому ничтожеству отдалась! Он небось и стрелять-то как следует не умеет, от пушечного залпа уши прикрывает, а гранату ни за что в жизни не решится бросить. Он жалкий трус и больше никто!

Расправлюсь с ним, а потом за нее возьмусь. «Он тут ни при чем, ты, ты — грязная тварь! Бесстыдная, бессовестная! Ты знаешь, кто ты, кто ты?..»

— …Это я, Бешко, товарищ майор… Ваш шофер…

— Чего тебе?

— Там канал, товарищ майор, снегом занесен, не сорвитесь, скользко…

Я огляделся. Знакомый серый дом находился примерно в ста шагах от меня. Я не заметил, как подошел к каналу, отделяющему Васильевский остров от острова Декабристов…

— Товарищ майор, ваш заместитель по хозчасти дал мне водки, может, выпьете для согрева… немного?

— Давай.

Бешко побежал к машине и принес поллитровку с жестяной кружкой.

— Чего ж ты всю дорогу молчал?

— Я два раза вам предлагал, но вы не ответили…

— Ух, хороша! Как огонь! Налей еще.

— Интенданты знают свое дело. Для своих у них особая водочка.

— Бешко, давай за что-нибудь выпьем. Без тоста в горло не идет. Такой уж я несуразный…

— Давайте, товарищ майор.

— Выпьем за то, чтобы всех нечестных людей вывели на чистую воду.

— Аминь!

Бешко, размахнувшись, далеко забросил пустую бутылку.

Я ощущал, как разливается по телу живительное тепло. И ревность вроде бы поутихла, хотя желание «застукать» влюбленную парочку стало, пожалуй, еще сильнее.

Сердце у меня билось не так уж сильно, я успокоился и считал, что вполне могу принять разумное решение.

Я вернулся к Тамариному дому, стал разглядывать его снизу. Свет все еще выбивался из-под шторы.

Внезапно мой взгляд приковала водосточная труба, длинным удавом свисавшая с самой крыши до земли и огибавшая карниз каждого этажа.

От трубы до окна Тамары было не больше десяти метров, но вдоль этажа тянулся довольно широкий карниз, по которому, как мне показалось, нетрудно было бы пройти. Так что, поднявшись по трубе, я бы вполне мог добраться до Тамариного окна.

Эта мысль пронзила меня молнией.

«А что, если действительно… Ха-ха-ха, представляю, какие у них будут перепуганные лица… Неужели она и тогда будет отпираться!.. Ну ничего, я сейчас с ними рассчитаюсь!»

Это мстительное чувство швырнуло меня к трубе. Я внимательно ее осмотрел. Она оказалась из толстой жести, твердой, как чугун, на совесть сработанная для дождливого Петербурга. Труба была надежно прикреплена глубоко вбитыми в стену железными костылями, пропущена сквозь прочные обручи, как нитка в игольное ушко. Обручи, охватывающие трубы, были крепко приварены к костылям.

«Поднимусь», — решил я, измеряя глазом расстояние между костылями. Человек моего роста, стоя на одном костыле, мог (правда, с трудом) дотянуться до второго. Труднее всего было преодолеть выдававшийся вперед карниз. Чтобы преодолеть его, надо было на какое-то мгновение повиснуть в воздухе. Альпинисты такие наклоненные вперед скалы измеряют так называемым «отрицательным» углом. Я боялся, что в момент преодоления карниза, когда я повисну на трубе, она может не выдержать тяжести моего тела, и тогда…

«Красивая смерть! — подумал я. — Увидят меня распластанным на земле и скажут: «Да, видать, он от любви свихнулся, несчастный».

Я понимал всю глупость своего замысла, и в глубине души даже стыдился его, но стоило представить милующуюся за темной шторой парочку, как уже ничто не могло меня удержать.

— Бешко! — позвал я шофера. — Разверни машину и подгони ее задом вот к этой трубе, вот сюда, к стене, понял?

Бешко смотрел на меня удивленными глазами.

— Товарищ майор, а зачем к стене?