Это был первый случай, когда Бешко медлил с выполнением моего приказа и даже задавал вопрос.

— А ну-ка давай быстрей! — так грозно крикнул я, что он мгновенно сел за руль. Однако долго не мог завести машину. Я готов был поклясться, что у него тряслись руки. Видимо, разгадав мой замысел, добрый Бешко не на шутку перепугался.

Улица была пустынной.

С осторожностью циркача, готовящегося к сложному трюку, я сперва влез на крышу «виллиса», а оттуда взобрался на первый костыль. К счастью, нога точно умещалась на нем, благодаря чему я мог свободно просовывать ступню между трубой и стеной.

Схватившись за следующий костыль, я подтянулся повыше, но тут дорогу мне преградил карниз бельэтажа.

Я посмотрел вниз. Бешко следил за мной задрав голову.

Карниз оказался намного шире, чем он виделся снизу; было ясно, что в толстом полушубке через следующий карниз мне не перебраться.

Я снял полушубок и бросил его вниз, потом напряг все силы и начал преодолевать злополучный карниз.

Тут-то и начались главные трудности: холодный как лед металл обжигал мне грудь и руки. Я лишь тогда передохнул, когда ухватился за костыль, вбитый над карнизом. Подымаясь выше, я касался трубы то боком, то животом, защищенными, к счастью, меховым жилетом.

Второй карниз я одолел с еще большим трудом. И ощутил настоящий страх — силы мои иссякали, а до цели было еще далеко! Да и спуск не сулил ничего хорошего! Я должен был вслепую искать ногами опору, повиснув над карнизом. Тут долго не повисишь на таком морозе!

Я проклинал себя за опрометчивость и глупость. Но стоило взглянуть вверх, как любопытство пересиливало страх и упрямство толкало меня вперед. С неимоверным напряжением я преодолел и третий карниз, но почувствовал, что окончательно обессилел.

Ноги отяжелели, а руки ныли от напряжения. Так и хотелось опустить их вниз. Каждая минута приближала меня к катастрофе. Я все больше замерзал и слабел. К тому же я отрезвел и от этого стал менее решительным.

Приблизясь к четвертому карнизу и отклонясь в сторону, чтобы через него перебраться, я повис в воздухе и с ужасом почувствовал, что сейчас сорвусь. Леденящий холод лишал меня последних сил.

Я собрал всю свою волю и, чувствуя страшную боль в предплечьях, перевалил через карниз. Но это последнее усилие так изнурило меня, что тело мое сделалось мягким, как тряпка.

А мне еще предстояло пройти по обледенелому карнизу метров десять до самого окна. Это тоже было непросто, хотя и легче, чем лезть по трубе.

Я дрожал как в лихорадке и обливался потом.

Прижимаясь грудью к мерзлой стене, я боком двинулся к окну. Малейшая неточность могла стоить мне жизни.

…Когда я наконец поравнялся с зашторенным окном и уперся руками в раму, сердце мое так колотилось, словно хотело выпрыгнуть из груди. Мне казалось, что я сейчас умру от разрыва сердца.

Нижний угол маскировочной шторы был оборван, и, очевидно, оттуда и выбивался свет, который я видел снизу. Но я никак не мог заставить себя нагнуться и заглянуть в эту щель.

Наконец справившись с собой, я приник к стеклу, но движение мое было таким резким, как будто я уклонялся от просвистевшей над головой пули. Это чуть не погубило меня, я пошатнулся и, потеряв равновесие, едва не полетел кубарем вниз. Но, слава богу, в самый последний миг удержался.

…На столе горела лампа с прикрученным фитилем. Прямо против окна стояла кровать. На груде подушек лежал бледный как полотно старик, безжизненно прикрыв глаза и вытянув вдоль тела руки. У изголовья в мягком кресле сидела Тамара, накинув полушубок и вытянув вперед ноги, обутые в белые бурки…

Меня словно кипятком окатили.

Сначала у меня перехватило дыхание, потом я весь обмяк.

Во мне боролись странные и совершенно противоположные чувства: непередаваемая радость и в то же время какая-то досада, что ожидания мои не оправдались…

В конце концов борьба чувств завершилась победой искренней радости. Я с облегчением вздохнул и, слишком неосторожно оторвавшись от окна, опять едва не полетел вниз.

Бедный Бешко метался внизу…

Могла ли Тамара подумать, что я находился сейчас в двух шагах от нее, приведенный сюда нелепой ревностью?! У меня было мелькнула мысль постучать в окно, но, представив себе, как испугаются отец и дочь, я передумал.

Чем срамиться и признаваться в собственном позоре, я предпочел еще раз проделать смертельно опасный путь.

Сколько я себя помню, в такую трагическую ситуацию никогда не попадал. Но я согласился бы умереть раньше, чем предстать в смешном виде перед той, которая мне была дороже жизни…

Я поглядел на обледенелый карниз и содрогнулся: все мое существо отвергало предстоящий путь вниз.

Сделав над собой усилие, я добрался до трубы, схватился за нее обеими руками и заскользил до следующего карниза. Опираясь на него животом, я ногой стал нащупывать костыль. Не найдя его сразу, я долго упирался подбородком в обледенелый карниз, но, на счастье, нащупав костыль, каким-то чудом обогнул карниз и пополз дальше.

Миновав один этаж, я понял, что дальше спускаться таким образом не могу.

Остановившись в раздумье, я внимательно осмотрелся. Рядом со мной тянулся ряд темных оконных проемов. В большинстве из них стекол не было. Внезапно меня осенило: надо было влезть в окно, через какую-нибудь квартиру выбраться на лестничную клетку!..

Я так и сделал: добрался по обледенелому карнизу до ближайшего окна, но ставни оказались так крепко затворены, что я не смог их открыть. Двинувшись дальше, то и дело останавливаясь, я в конце концов оказался у полуоткрытого окна. Взобравшись на подоконник, я постарался получше рассмотреть темную замерзшую комнату.

Полы под окнами заметены снегом. Разбитую лампочку раскачивал ветер. В ужасающей пустоте вещи пугливо и зябко прижимались к стенам.

Кто знает, может, замерзший хозяин комнаты лежал где-нибудь рядом как страшное следствие безжалостной блокады…

Я спрыгнул в комнату и налег на единственную дверь. Она немного поддалась, но с таким скрипом, какой издает ржавый гвоздь, выдергиваемый из доски. Я налег посильнее, доски, которыми была забита дверь, оторвались, и дверь распахнулась, стукнувшись об стену.

Я оказался в коридоре, еще более мрачном и затхлом. В конце коридора виднелась дверь, запертая на замок. Я вернулся к окну и крикнул Бешко. Он в мгновение ока поднялся с какими-то инструментами и стал снаружи возиться с замком.

Через минуту я уже стоял у машины, а у меня было такое чувство, будто миновала целая вечность…

Я еще раз посмотрел на знакомые бледно освещенные окна, на карнизы, преодоленные нечеловеческим напряжением сил, и только теперь осмыслил всю меру своего безумия, вызванного бешеной ревностью.

Упаси вас бог от этой пестрой змеи, гнездящейся в сердце, своим раздвоенным жалом отравляющей жизнь, сдавливающей душу своим липким телом!

Бешко обернул мне ноги войлоком, закутал меня в запасной тулуп и погнал «виллис» к нашей воинской части.

Я старался не думать о случившемся, но недавнее прошлое, все пережитое то и дело всплывало перед глазами.

Вскоре после этого мою часть перебросили в Прибалтику, в распоряжение генерала Баграмяна, для разгрома вражеских группировок, попавших в окружение.

Прошло еще некоторое время, и после томительного ожидания я наконец получил от Тамары письмо.

Раскрыв конверт, я сначала удивился — чернила местами расплывались, строчки были неровные — и только потом понял, что Тамара плакала, когда писала. «Неделю назад я похоронила отца, — писала она, — и осталась совсем одна…»

Если бы мог, я бы на крыльях к ней полетел. Но об этом нечего было и думать: военные действия разворачивались с такой быстротой, что вздохнуть было некогда.

Должен признаться, что и в эти тяжелые дни я непрерывно думал о Тамаре и, улучив свободную минутку, с радостью предавался мечтам. Теперь, вспоминая эти мечты, я вижу, что в них было больше страсти, чем нежности, больше чувственного, чем духовного.