Но должен признаться, что наши воспоминания носили в основном «гастрономический характер», так не вязавшийся с условиями блокадного Ленинграда. Не было воды, света, дров…

За это время Тамара приготовила ужин: тонкие ломти черного хлеба, немного сала, банку американских консервов и поллитра водки.

С невыразимой радостью взирал я на крахмальную скатерть (не простыню, а настоящую узорчатую скатерть с бахромой!), на белоснежные салфетки в старинных серебряных кольцах, на вилки и ножи с вензелями, которые после военторговских алюминиевых вилок, гнущихся при малейшем нажатии, показались мне непривычно тяжелыми.

Стол был сервирован кузнецовским фарфором, хрусталем, в большой лепной китайской вазе стояла ветвь калины с красными ягодами, и мне стало казаться, что все это происходит во сне…

Тамара внимательно прислушивалась к нашей беседе, и лицо ее освещала нежная, ласковая улыбка, которую я впервые заметил, когда она была в гостях у своих коллег.

И если бы не одна горькая для меня деталь, я мог считать себя в тот день счастливейшим из смертных…

В разгар нашего застолья разгоряченный выпитой водкой хозяин (а выпил-то он всего грамм двадцать) вдруг стукнул себя по лбу, с удивительной для его возраста живостью вскочил и скрылся в соседней комнате. Вскоре он вышел оттуда с бутылкой красного вина.

— Чуть не забыл! Кавказцев надо угощать вином, водку они не любят…

— Откуда у тебя вино? — изумилась Тамара.

— Твой знакомый интендант меня балует. На прошлой неделе заходил, принес немного табака и две таких бутылки. Я не хотел брать, но он все-таки настоял на своем.

Тамара вспыхнула.

— Отец, я же просила тебя ничего от него не принимать, — в голосе ее звучала досада.

— А я и не принимаю, но он так настойчив… Вот, например, дрова. Прикатил целую машину. Я, конечно, отказался. Тогда он договорился с соседями, пообещал им половину с условием, что они распилят и поднимут дрова ко мне. Те с радостью согласились и, не спросясь меня, приволокли кучу дров… Нет, нет, слишком уж он настойчив…

— А ты не открывай ему дверь, — глухо проговорила Тамара.

Я сидел как в воду опущенный. Было ясно, что речь идет о том самом генерале, который «безумно влюблен в Тамару».

Вечер сразу же потерял для меня всю свою прелесть. В груди что-то кололо, в висках стучала кровь, мне не хватало воздуха…

Я терзался в догадках, как далеко зашли отношения у Беляевой с «настойчивым» ухажером.

Эти мысли отравили мне все настроение.

Умолк и хозяин.

Тамара сидела опустив голову.

Как они ни уговаривали меня остаться ночевать, уверяя, что мосты уже разведены, я не согласился.

Мосты и в самом деле были разведены, и всю ночь я бродил по ночному Ленинграду, утешая себя мыслью, что все равно не смог бы сегодня заснуть. Зато я выкурил весь свой запас табака.

От мрачных мыслей и никотина у меня помутилось в голове. Мне все время мерещилась Тамара и с ней этот проклятый генерал. Я отгонял, как назойливых мух, мучительные подозрения, но воображению то и дело рисовались невыносимые картины.

Я не мог сдержать стона, представляя себе Тамару в объятиях пузатого интенданта, и невольно убыстрял шаг, словно желая убежать от кошмарных видений…

Со стороны, наверно, мой бег по спящему глубоким сном городу показался бы безумным. И если я не привлекал особого внимания, то, видимо, лишь потому, что в ту пору не одна несчастная жертва войны и блокады бродила по городу в поисках дорогих теней.

Меня неотвязно преследовал образ обнаженной Тамары, к которой льнет охваченный животной страстью немолодой и некрасивый мужчина…

Эта адская ночь запомнилась мне навсегда. Я тогда впервые почувствовал, как хрупка и тонка грань между трезвым рассудком и безумием…

И еще я понял, что одержим жесточайшим из недугов, болезнью, нещадно терзающей человечество, — ревностью…

Ревностью, грызущей плоть и душу, иссушающей сердце и мозг, беспредельной, как мир, и необъяснимой, как и сам человек…

На следующий день я встретился с Тамарой как ни в чем не бывало. Я ждал ее возле известного кафе «Квисисана» на тихом и безлюдном Невском и, едва завидев ее, забыл обо всех своих подозрениях…

По-видимому, как и все люди, я не лишен актерских данных, иначе Тамара должна была бы непременно заметить следы той изуверской ночи на моем лице.

Последующие четыре дня мы были почти неразлучны. И для меня это были самые светлые дни за всю войну… Я чувствовал себя на вершине блаженства.

Ни я, ни Тамара уже не скрывали, что не можем обойтись друг без друга.

Есть на свете города, которые своим особым романтическим духом и божественным обликом вдохновляют человека на самые возвышенные чувства. Таким благословенным городом и для меня, и для Тамары оказался Ленинград!

В тот незабываемый май он был особенно прекрасен — сухой, теплый, солнечный.

Взявшись за руки, мы допоздна бродили по мостам, по Лесному, по Невскому, по сказочно красивым набережным и жадно вдыхали аромат только что распустившейся листвы.

Зато по ночам, стоило мне остаться одному, как гиеной накидывалась на меня испепеляющая душу, иссушающая мозг ревность… Но достаточно мне было встретиться с Тамарой, чтобы вновь обрести душевный покой и ощутить безмятежное счастье. В таком единоборстве находились между собой мои счастливые дни и бессонные белые ночи…

Впрочем, дни, похожие на чудесные видения, так же быстро уплыли, как сказочные ладьи.

У нас оставалось еще два дня, когда я начал мучительно думать о разлуке, и ожидание чего-то страшного отравляло мою радость.

И вот он настал — день расставания.

Она пришла проводить меня. Мы долго шагали по полупустому перрону Финляндского вокзала. Разговор не клеился. Тамара казалась мне бледной и какой-то задумчивой.

Правда, через несколько дней Тамара должна была вернуться, и мы снова могли увидеться, но все равно было ужасно трудно расставаться с ней.

Во мне боролись противоположные чувства: с одной стороны, я хотел обнять ее, попросить прощения за оскорбительную ревность, а с другой — с трудом удерживался от ехидных намеков, готов был наговорить ей кучу гадостей и уйти.

Уйти? Но я прекрасно знал, что уйти от нее навсегда я не в силах.

Если бы я твердо был уверен в ответном чувстве Тамары, возможно, я действовал бы решительнее, но страх потерять ее удерживал меня от безумных выходок…

В общем, я не знал, как быть и что делать. Тамара выглядела усталой и грустной, я не знал отчего: может, ей передалось мое настроение…

Как жаждал я услышать от нее добрые, обнадеживающие слова, которые всегда вселяли в меня бодрость и надежду, но она молчала. А заметив мою отчужденность, стала еще более замкнутой и неприступной.

Наперекор желанию сердца я как-то холодно, нехотя протянул ей руку.

Она подняла на меня большие, затененные длинными ресницами глаза, грустно улыбнулась, застегнула пуговицу на моей шинели, постучала беленьким пальчиком по моей груди, благословив традиционным фронтовым напутствием.

И только в этот миг я понял, что Тамара ждала от меня последнего, самого важного слова: она ждала, что я попрошу ее стать моей женой…

Еще не было поздно, но я почему-то подумал, что уже все кончено, все пропало, повернулся и пошел к вагону. У меня было такое чувство, что не я повернулся и пошел к своему вагону, а ноги сами, против моей воли, понесли меня прочь…

Войдя в расшатанный полупустой вагон, я остановился у окна с выбитым стеклом, весь во власти одной-единственной мысли: была ли она близка с этим проклятым генералом? Да или нет?! Какая гарантия, что, однажды отдавшись ему, она не повторит этого шага снова? Ведь женщина, отдавшаяся мужчине, покоренная крепость, ключи от которой всегда лежат в кармане победителя.

«Может, сойти с поезда, сказать ей обо всем?.. Может, она рассеет мои подозрения?..»

«Но почему должен уступать я, а не она? Пусть она сама вызовет меня на откровенность».