– Да-да-да, – наперегонки затараторили мы, – мы бы с удовольствием поделились, но денег нет.

Юпи выхватил баклажку и презрительно посмотрел на Лёньку.

– Была бы моя воля… – Он замахнулся.

– Пей уж, Рэмбо хренов! – Карлуха схватил его за руку. – Я потом кое-что интересное расскажу. Тебе понравится. Вам, пацаны, тоже! – и подмигнул нам.

Юпи глотнул, а Карлуха начал рассказывать о тёлке, которую трахает вся общага. В том числе он и его старший брат. Карлуха утверждал, что вчера они её напоили и устроили «смачную оргию, как в порнушке». Он этим очень гордился и поведал несколько пикантных подробностей, отчего Юпи не на шутку возбудился. Учащённо дышал. Потел. Часто прикладывался к пиву и постоянно поправлял член. Ему тоже хотелось секса, но такому едва ли кто-то дал бы по доброй воле. Мерзкий жирный ушлёпок. Так и хотелось сказать ему это в лицо, но мы с Лёнькой только посмеивались, делая удивлённые глаза каждый раз, как Карлуха или Юпи говорили сальности.

Атмосфера стала какой-то воспалённой, а алкоголь только ухудшал её, и вскоре начался пьяный дебош. Юпи помочился в песочницу, Карлуха обломал куст вербы, а Лёнька ползал на карачках и кукарекал. Я забрался на него и прокричал: «Вези меня, большая черепаха». Редкие прохожие с опаской проходили мимо, ничего не говоря. Да и плевать на них было. Чувство безнаказанности в нас росло пропорционально количеству выпитого. Когда мы окончательно нажрались, то начали крушить всё вокруг: лавку, домик и забор. Потом переключились на деревянную горку, но она оказалась добротной и не поддалась, поэтому мы начали использовать её по назначению: с криком забирались на неё по лестнице и сбегали вниз по жестяному скату, соревнуясь, кто произнесёт больше матерных слов.

– Суки, бляди, хуеплеты, пидорганы ёбаные, эпик! – проорал Лёнька, но, оказавшись на земле, не успокоился и стал бить ногой по горке.

Грохот стоял на всю улицу. Из дома напротив нам сделали замечание, но Лёнька, ничего не соображая, продолжал дубасить по жестяному скату. Я подбежал к нему и попытался успокоить, но он вырвался и, матерясь, продолжил шуметь.

– Ты что-то разошёлся, Маня! – крикнул ему Карлуха.

Лёнька замер. Посмотрел на Карлуху и чётко проговорил:

– Не называй меня так. Я – Лёнька Парк. Понял?

– Чё ты сказал, козёл? – Но Лёнька опять начал дубасить по горке.

– Да он в белке, – вмешался Юпи. – Надо мочить его, а то фараоны приедут. Сиди из-за него потом сутки.

– Слышь, Маня! Ко мне! – рявкнул Карлуха и шмыгнул.

Но слова на Лёньку больше не действовали.

– Ты с ума сошёл? – крикнул я. – Успокойся! Успокойся, пожалуйста!

– Успокойся, чмо позорное! – раздражённо крикнул Карлуха. – Последний раз предупреждаю!

– Отвали, уродец! – ответил ему Лёнька и рассмеялся.

– Ты мне? – не поверил Карлуха, но, не дождавшись ответа, добавил: – Придётся тебя наказать!

Он напрягся всерьёз. Стоял на горке и смотрел на Лёньку сверху вниз, часто шмыгая, будто у него обострилась аллергия.

– Пацаны, Лёнька прикалывается! Не обращайте на него внимания. Выпил лишнего! – попытался я спустить ситуацию на тормозах, но Лёнька как ни в чём не бывало обошёл горку и начал на неё забираться по лестнице.

Я попытался его остановить, стащить вниз, но Лёнька отпихнул меня ногой. Я упал и ударился головой о песочницу.

– Хочешь конфету «Красный богатырь»? – спросил Карлуха у Лёньки, когда тот оказался на горке.

– Давай, – ответил Лёнька без задней мысли.

Тем временем на горку по скату забежал Юпи. Втроём там уже стало тесно. Парни почти тёрлись друг о друга, как в час пик на общественном транспорте.

– Вон она упала, – Карлуха сделал неопределённый жест рукой, показывая себе под ноги: – Подними-ка её, Лёнь!

Лёнька нагнулся. Стал шарить рукой по деревянному полу горки, но ничего не мог найти из-за тесноты. Пришлось ему встать на колени.

– Тут ничего нет. Наверное, упала вниз, – сказал Лёнька заплетающимся языком и поднял голову.

Юпи обхватил её двумя руками и двинул вперёд. Лицо Лёньки упёрлось в открытую ширинку Карлухи, из которой торчал вялый кусок бледной необрезанной плоти.

– Маня, я нашёл её. Угощайся конфеткой! – Карлуха весело шмыгнул. – Лучший «Красный богатырь» во всём Владимире. Приятного сосания, Маня!

– Будешь знать, как не слушаться старших! – Юпи ещё сильнее вжал голову Лёньки в пах Карлухи. – Соси! Соси!

– И запомни, Маня, твоя кличка – МА-НЯ. Ишь вздумала чего, поменять Маню на Парк какой-то. Никаких Парков. Твоё дело – быть Маней и сосать, а не клички новые выдумывать. Поняла? Хорошая, хорошая Маня!

Карлуха говорил всё это бегло, будто под кокаином. Казалось, его глаза вот-вот выскочат из орбит, а в воздухе повис звериный гогот, но не было в нём никакой весёлости, только унижение слабого сильным. Я кое-как поднялся с земли и потёр затылок. Голова гудела. Я, покачиваясь, подошёл к горке и умоляюще сказал, что шутка зашла слишком далеко и вообще всем пора домой, но на меня никто не обратил внимания: общажные куражились, а Лёнька, не понимая, что происходит, продолжал безвольно сидеть на коленях. Карлуха стал делать качающиеся движения тазом, имитируя минет.

– Соси, соси, посасывай, Манька семиструнная! – напевал он. Потом положил руку на голову Лёньки и стал её поглаживать: – Маня – сосалка! Сосалочка. В общаге всем расскажу, какая ты сосулька.

– Давай, давай, Манька! Хорошая соска. Влажная дырка. Потом мне сделаешь, хорошо? – Юпи развернул голову Лёньки на себя. – Хорошо, я спрашиваю? Ну, отвечай, подзалупная Манька!

Вдруг Лёнька включился. Вырвался из лап Юпи и двинул ему коленом между ног. Тот скрючился и упал на пол. Начал выть так же, как и гоготал, – по-звериному, будто ему иголки суют под ногти. Лёнька добавил ему с пыра по спине. Потом по голове. Бил жёстко. Даже жестоко. Юпи начал поскуливать: «Хватит, хватит», но Лёнька, рассмеявшись, спихнул его с жестяного ската, как мешок с говном. Карлуха, стоявший почти вплотную к Лёньке, наблюдал за происходящим в растерянности – с членом, высунутым из ширинки. Он вжался в ограждение и чуть не перевалился через него, но устоял. Вдруг Лёнька резко повернулся. Плюнул себе на ладони и, вытерев лицо, сказал решительным тоном:

– Думаешь, если ты старше, можешь беспределить? Нет у тебя такого права, потому что ты глист. Ты мурашка на моей коже. Ты ничтожней мурашки. Я сейчас раздавлю тебя. – И Лёнька двинулся на Карлуху.

Это был яркий момент. Момент Лёнькиной силы. Я с удовольствием о нём вспоминал, продолжая идти по тротуару, как вдруг рядом пронеслись пять ментовских машин. Все с мигалками, которые лениво вращались, но громко орали, разрывая гул предвечерней Москвы. Я остановился и проводил процессию взглядом. Лёнька и музыка отошли на второй план, уступив место реальной жизни. Я подумал, что она легче воспоминаний, ведь её просто нужно жить. И не так уж важно, что будет завтра или через год, потому что всё предопределено, – а с прошлым нужно работать. Его нужно вспоминать, но это тяжкий труд. Труд без техники безопасности, а значит, травматичный. Я посмотрел на асфальт и стал растирать ногой вздутую трещину. Из неё вылез муравей. Я раздавил его и пошёл дальше.

Послышался звук унитаза, журчащий и близкий. Его сменил синтезатор. Сначала мрачный и плавящий, но потом набравший силу – подготовивший почву для гитар. Они взорвались вместе с Честером. Он надрывался: «Cra-a-awling i-i-in my skin[3]». Сильный момент! По коже побежали мурашки, и меня вдруг осенило, что Лёнька неслучайно употребил это слово. Он, очевидно, перевёл название песни. На автомате. Из подсознания в момент кризиса. Как чувствовал, но весьма метко. Карлуха ведь был человеком только по форме, а по содержанию – хуже глиста, ничтожней мурашки. Лёнька, получается, даже сделал ему комплимент. Это меня улыбнуло. То же испытывает человек, который нашёл сто рублей в зимней куртке, но моё чувство в семнадцать лет было сильнее.