– Помню. Классный плакат.

Лёнька стал шарить по карманам. Вытащил пачку «Тройки» и закурил.

– У них же второй альбом вышел недавно, – сказал я, – Meteora называется. Слушал?

– Не слушал. Эпик?

– Естественно, эпик!

Мы улыбнулись.

– У тебя нет случайно? – спросил Лёнька.

– Дома нет. В Москве только.

Лёнька сказал, что обязательно достанет диск и послушает. Потом затянулся и, стряхнув пепел на пол, добавил:

– Так вот о чём я. Нужно обязательно сказать тебе об этом.

– О чём?

– Не о чём, а почему.

– И почему же?

– Потому что Linkin Park мы любили на двоих.

Я кивнул.

– На «Теории» есть песня A Place for My Head, – продолжил Лёнька, – то есть «Место для моей головы». – Он постучал кулаком по лбу. – Она больше всех мне теперь понравилась. Я даже перематывал несколько раз, чтоб послушать её опять. И, понимаешь, засела в голове строчка. – Он зажмурился и тихо напел: – «I want to be in another place. I hate when you say you don’t understand». Понимаешь?

– Ну так. Отдельные слова.

Лёнька укоризненно помотал головой:

– Перевожу! Я хочу быть в другом месте. Я ненавижу, когда ты говоришь, что не понимаешь.

И вдруг Лёнька взорвался:

– Теперь понимаешь?

Я отшатнулся.

– Я хочу быть в другом месте! Я не хочу быть с тобой! Я ненавижу тебя! – орал он. – Я ненавижу, когда мне говорят, что не понимают. Зачем ты это делаешь? Не говори мне так больше никогда. Что тут непонятного? Надо было в школе английский лучше учить. Я ненавижу!

Он перевёл дыхание.

– Всё ещё не понимаешь? Я ненавижу тебя! Я не хочу быть с тобой рядом! Я хочу к Кифе! Но я здесь! Понимаешь, здесь и попрошайничаю! – Вдруг Лёнька сник и еле слышно добавил: – Если бы не бедненькая Кифа! Ей так плохо в психушке. Я так нужен ей сейчас. Я так люблю её…

Он зарыдал в ладони. Мы простояли так с минуту. Наконец Лёнька встряхнул головой и сказал:

– Извини! Если бы не Кифа… Совсем крыша без неё едет.

– Ты меня тоже извини!

– Извиняю.

Он развернулся и побежал по ступенькам вниз.

– Остановись! – крикнул я. – Дальше будет хуже! – Но Лёнька ничего не ответил. Были только слышны его удаляющиеся шаги.

Я прислушался. Неистово скримил Честер. Агрессивно читал Шинода. Настоящая музыкальная вакханалия. «Интересно, а что вокруг?» – подумал я и вытащил один наушник. Пели птички и говорили люди, а впереди шёл мужик в спортивном костюме и вёл на поводке корги, которая смешно виляла попой. Я улыбнулся и сказал вслух: «Какой хороший пупсик! Вот бы потискать тебя». Мужик неодобрительно посмотрел на мою банку и укоротил поводок. Я огляделся: людей много, а я с пивом. Опять глотнул, вставил наушник и вытащил телефон. Время поджимало, а до конца альбома оставалось три песни. До конца Лёнькиной жизни – тоже. Я влил в себя треть банки и подумал: «Удивительно всё-таки, как Лёнька сросся с этим альбомом. Не жизнь, а трек-лист!»

Неплохая идея. Жизнь как трек-лист. Это могло бы стать реалити-шоу на MTV, но стало реальностью. Лёнька образцово прошёл весь путь, от первой до последней песни. Ничего не выбирал. За него всё решил Честер, как, впрочем, и за многих других. Я читал в одном интервью, что «Теория» была выстрадана, поэтому и получилась такой универсальной, понятной подросткам по всему миру. Альбом поколения, спетый голосом поколения. Альбом-каток, проложивший дорогу в ню-метал для миллионов людей. Лёнька был среди них, но что-то пошло не так – каток раздавил его с чудовищной, талантливой силой.

Я сильно ударился обо что-то ногой. Вскрикнул и начал подпрыгивать, подвывая от боли. В ритм заиграла десятая песня. Напористая и громкая. Просто оглушительная. Я почувствовал себя на ню-метал-концерте, когда толпа под гитары качает танцпол.

Но воспоминания качают сильнее. Я опять начал винить себя за Лёньку, хотя, в сущности, не сделал ничего плохого. Просто мне больше повезло: с родителями и кличкой, с менее буйным нравом и более заурядными мозгами, а насчёт детской площадки – херня. Не мог я ему помочь. Мог быть обоссан и мог разделить его унижение – это да, но вместо этого позвал на помощь, потому что всегда был прагматиком и никогда – героем, а вот Лёнька был им по своей сути, но… случилось, что случилось, а с вершины падать больнее. Лёнька сломался и движению вверх предпочёл снижаться. Даже, скорее, пикировать, потому что, как любой одарённый человек, впадал в крайности. Одна из них могла сделать его великим, другая – мёртвым. Честер испытал обе, а вот Лёнька – только одну. В этом и вся разница между ними. Честер был когда-то кумиром, а Лёнька так и остался забытым. Забытым даже мной.

После того разговора в подъезде я не то чтобы вычеркнул его из жизни – это случилось как-то само собой. Я просто перестал о нём думать, потому что переехал в Москву и полностью сменил круг общения. Мама тоже ничего не рассказывала о Лёньке. Он буквально исчез с моих радаров, не умер, но испарился. Так продолжалось вплоть до июня две тысячи седьмого, когда Linkin Park впервые оказались в Москве. Я, конечно же, был в «Олимпийском» и орал всё наизусть, особенно первый альбом. Он-то и напомнил, сконденсировал во мне Лёньку обратно. Я обязательно решил навестить его, когда в следующий раз поеду во Владимир.

Это произошло в июле. Тогда было странное время. Недавно вышел первый альбом Гуфа[12], и все мои друзья стали его фанатами, то есть начали курить травку и употреблять другие лёгкие наркотики. Я не отставал. Нам всем тогда только исполнилось двадцать лет, и казалось, что попробовать нужно всё, что жизнь – непрерывный саммертайм[13], а Гуф – его упоительный саундтрек. Под него заваривали плюхи, делали водные приговоры и пили чаи с сахарами. Сначала я толком не понимал, о чём он читает, но уже скоро все термины стали понятны: кругленькая, планчик, кокос, бэд-трип, вес, бошки, шалуха, барыга и косяк. Ничего тяжелее, но сейчас, пересматривая клип на «Новогоднюю», становится жутко. Его главным героем мог стать и я, но, слава богу, пронесло. Моё место занял Лёнька.

– Ой, бабушки! – прошептал я и вспомнил, как она открыла мне дверь.

Цепочки не было.

– Здравствуйте! – Я улыбнулся. – Давно не виделись.

– Какие гости! – всплеснув руками, радостно вскрикнула бабушка. – Здравствуй, Серёжа. Заходи, заходи!

Я вытер ноги о половик и зашёл. Внутри мало что изменилось, разве что стало аскетичней. Вешалка опустела, обуви и шапок не было, и только на тумбе, где раньше стояла копилка для мелочи, лежали связка ключей да какие-то рекламки из рыбного магазина. Дверь в Лёнькину комнату была открыта, но ни телевизора, ни видака я там не увидел – только шкаф, табуретку, кровать без матраса и стол, на котором валялись несколько кассет без обложек, линованную бумагу и пачку карандашей. Окна были задёрнуты лёгким желтоватым тюлем. За ним на подоконнике проглядывали помидорная рассада в пластиковых банках из-под майонеза и баклажка с водой для поливки. В комнате явно никто не жил.

– Будешь чай? – спросила бабушка.

– Да. Спасибо, – ответил я.

Мы прошли на кухню. Обстановка была прежней, но будто без мелких деталей. Я сел на табуретку лицом к плите. Бабушка чиркнула спичкой и, пустив газ, поднесла руку к конфорке. Лёгкий хлопок – и пламя. Бабушка подула на спичку и выбросила её в мусорное ведро. Поставила чайник на плиту и, не оборачиваясь, сказала:

– Лёни нет.

– Жаль. А когда он будет?