И еще одно открытие сделала я, которое мне совсем не понравилось. Две спирали оказались более жесткими. Не было материала для пропущенных участков хромосом, связи между ними были сильнее. Они располагались ближе друг к другу и витки были более плотными. Все это значило только одно — работать с ними тяжелее в несколько десятков раз. Не невозможно, нет. Но для этого мне понадобится большая концентрация и большая площадь контакта, чем точка пульсации на запястье. И проблема была даже не в этом! Я не понимала, что делать. Я не знала, я просто не знала, с чем сравнивать геном охотника! С обычным человеком? Но я не знаю нормального генома. Я думала, что смогу разобраться — не смогла. Это все равно что сравнивать план одного города с трехмерной моделью другого и пытаться понять, где ошибка в плане… А может быть, там и нет никакой ошибки?!

Я несколько раз повторила всю информацию, все коды, чтобы запомнить и записать, как только смогу. Может быть, это желание убивать лежит в одном-единственном гене, который ни за что больше не отвечает. Но тщательное сравнение поможет его найти. Если до сих пор у меня не было возможности изучить геном обычного человека — это же не значит, что я не сделаю это в будущем. Это слишком ценная информация, чтобы ее терять, даже если я не смогу воспользоваться ей для своей защиты. Но жаль, что я не смогла удалить этот ген прямо сейчас. Если я правильно понимаю происходящее, то сразу после нашей встречи Матвей отправится к Людочке. В конце концов, есть напряжение, которое можно сбросить только одним способом. А теперь пора заканчивать с просвещением, а то я скоро упаду без сил.

— Ты можешь мне не верить, — сказала я. — Но это правда.

— А почему тогда, — ехидно спросил Матвей, — вы не нападете в ответ? Не начнете свою войну на уничтожение? Почему вы всегда убегаете? Рано или поздно миры закончатся, что вы будете делать тогда? Неужели вы не можете просто собраться и убить этих охотников?

— Потому что мы не умеем убивать, — ответила я.

— Так научитесь!

— Научись дышать водой, питаться солнечным светом, рожать детей без женщины, менять цвет глаз в зависимости от погоды… Это генетическое неумение убивать.

— Не понимаю, как умение может быть генетическим.

— Ну да, конечно. Не понимаешь. Умение ходить, умение одергивать руку от огня, умение реагировать на нападение — это все заложено в генах.

Матвей покачал головой.

— Знаешь, по-моему, это ерунда… Я обычный человек. Я не хочу тебя убить. Ты мне нравишься и мне очень хочется видеть тебя каждый день, быть рядом с тобой. И я не понимаю, почему после твоей истории я должен перестать этого хотеть.

Я дернула плечом. Не понимает. Что ж, это хорошо.

— Хорошо, если тебе так проще — не верь. Но я все равно не выйду за тебя замуж. Ни при каких условиях.

Он смотрел на меня и не собирался сдаваться. В его взгляде не было упрямой решительности, а то, что было — напоминало нежность. Но я не верила в нежность охотников.

— Послушай, Кристина, — тихо заговорил он, — звать тебя замуж нельзя, рассказывать о тебе никому нельзя, но можно тебя обнять?

И прежде, чем я успела ответить, он придвинулся ко мне, обнял за плечи и притянул к себе. Мои губы оказались рядом с его шеей. И вдруг я поняла, что могу сделать. Синдром Вильямса. Плечо двадцатой хромосомы. Если ее перестроить, Матвей не сможет убивать. Умственная отсталость ему не грозит, а агрессии не будет точно. Как у всех с этим синдромом. Я положила ладонь ему на шею, ближе к вене и замерла. Недовольно заворочалась под боком Метель, и я мысленно попросила ее молчать.

Я почувствовала его пульс, ток крови, удары сердца. И пошла дальше, вглубь. Работать было тяжело. Упругий, жесткий, неподатливый материал. Конечно, я не изменяла каждую хромосому в каждой клетке. Мы давно ушли вперед от первых методик Селикса. Я просто задала программу на перестройку ДНК. Сопротивление было чудовищно огромным, никогда не встречала такого. Моих сил было явно недостаточно для того, чтобы перестроить и закрепить изменения, но это я поняла слишком поздно. Разбирать программу перестройки обратно было бы еще дольше, сложнее и потребовало бы не меньших сил, чем уже вложено. А бросать на полпути — это обрекать организм на странные болезни, когда клетки не понимают, что им делать, и начинают то делиться, как бешеные, то наоборот — отмирать, то реагировать на своих соседей как на врагов… Этого я тоже не могла допустить. Попробовала просчитать, сколько продержатся изменения — не смогла. В лучшем случае — несколько месяцев. В худшем — пару дней. Программа закончит работать часа через четыре. Как раз когда он вернется домой. К маме. И она все поймет. Плохо, плохо, плохо. Я запаниковала. Паника передалась собаке. Метель резко встала, потянула воздух и низко-низко зарычала. Проклятье! Чем ниже собака рычит, тем большая опасность с ее точки зрения угрожает стае. Судя по утробному рыку, больше похожему на гул мотора, нам угрожало что-то страшнее смерти.

— Метель! Ко мне.

Она вильнула хвостом, но не обернулась. Мол, слышу, но не трогай. Пришлось собрать все мысли и эмоции в кулак, чтобы не распуститься и закончить начатое. Матвей был в трансе и я не знала, чем именно вызвано его состояние. Долгой близостью охотника с жертвой? Моими действиями? Я действительно проследила за уменьшением уровня адреналина, но не до такой же степени, чтобы он впал в кому!

Несколько минут после окончания ушло на проверку программы. Стандартная процедура. Но сейчас она казалась мне пародией на операцию, на всю мою работу. Смысл пришивать руку, когда знаешь, что через несколько дней ткани будут отторгнуты организмом? Я стала слишком самонадеянной и эмоциональной, слишком мало думаю и плохо просчитываю последствия своих поступков. Я вздохнула и опустила руки. Что сделано — то сделано. Будь что будет.

Я встала посмотреть, что вызвало недовольство собаки. Мышцы болели — это было естественно. Дрожали руки, подгибались колени. Это тоже было понятно. Но еще у меня кружилась голова, к горлу подступал комок тошноты, а перед глазами прыгали черные мошки. Это было совсем неправильно. Это значило, что я потратила больше энергии, чем могла себе позволить. Это значило, что мне нужно срочно съесть сахара или каких-нибудь быстрых углеводов или я грохнусь в голодный обморок.

Так, разборки с внешним врагом подождут. Или нет? Я все-таки подошла к собаке. В кустах сидел еж. В общем, даже не очень прятался от собаки и не сворачивался в колючий шар. Просто сидел и смотрел на Метель, а она стояла и рычала на него, не приближаясь. Я присела на корточки. Ну, как у нас здесь обстоят дела с разумными ежами? Еж смотрел на меня бусинками глаза и тихонько похрюкивал. Подвижный носик ходил влево-вправо, маленькие ушки шевелились. Вообще, странно, конечно, что он выполз сюда днем. Ежи — ночные животные. Что его заставило сюда прийти? Тропа к воде проходит явно ниже, ягод пока еще на поляне нет, солнца особенного тоже.

Я осмотрелась еще раз, перевела взгляд выше — на кусты и деревья. Ну надо же! А ведь мы на поляне были не одни, далеко не одни. На верхушках деревьев сидели несколько белок — еще не до конца вылинявших после зимы, с клочками длинной шерсти на ровненькой летней шубке, остатками ярких рыжих волос в хвосте. В развилке старой березы сидела маленькая болотная сова и удивленно пялилась на нас с Метелью. Разнообразная птичья мелочь качалась на тоненьких веточках, порхала с дерева на дерева, но явно не удаляясь слишком далеко. Из-за ствола выглянул дятел в красном берете и тут же спрятался. Наглый дубонос, северный попугай, сидел на ветке прямо надо мной — я видела его мощный клюв и любопытные глаза. Я улыбнулась. Я скучала по всем им вместе и по каждому отдельно. Это был живой мир, настоящий, понятный.

Нет, я не знала языка зверей и птиц. Я не могла ничего им приказывать. Я не умела превращаться в них. Все эти чудеса нам приписывают совершенно напрасно. Но птицы, звери и растения нужны мне, чтобы жить. Мой мир неполон без них. И я подозревала, что и их мир без нас тоже неполон. Я не настолько хорошо знаю природу, чтобы судить о связях между мной и травой, между мной и этим ежиком, и даже между мной и моей рыжей Метелью. Это не связь хищник-пища, хотя я ем растения. Это не похоже на симбиоз — они не умрут без меня, а я — без них. Но я думаю, что когда мы рядом — что-то меняется в самой природе. Что-то неизвестное мне приближается на один шаг к гармонии и совершенству. Ведь листья клена могли бы становиться бурыми или опадать сразу, а не желтеть таким ослепительным золотом на фоне голубого неба, что глазам становилось больно. А липы могли бы пахнуть скромнее и неуловимее, а не пьянить своим запахом, плывущим в сумерках, все живое попавшее в их медовые сети… Я не знаю, почему у клена листья расплавленного золота, а у цветов липы пьянящий запах. Могло бы быть и иначе. Если бы у природы были другие критерии… Может быть, эти птицы и звери, что пришли сейчас на поляну, оказались здесь по той же причине, что мы стоим под цветущими липами или замираем надолго под кленом, подняв голову вверх…