— Горло заболело. Да он бы выжил, панок, только хлеба не было. Ходила собирать, но разве найдешь теперь? Все голодные.

Женщина, видимо, обрадовавшись, что нашла человека, который ее выслушает, лихорадочно заговорила:

— Свой хлеб давно уже съели, у других тоже нет, продать нечего. Хотела заработать, так силы нету.

— А муж что же?

— Муж… муж (она взглянула на него подозрительно). Нет у меня мужа… Пропал муж.

— Эх, бедолага.

— И вот Михасик. Я спрашиваю Бога: за что, за что ребенку так мучиться, пусть бы уж лучше мне, а он, мой птенчик, лежит весь красный, пищит только. Головка болит у него, моего сердечного… И… и умер, умер Михаська.

— А ксендз этот чего орал?

— Принесла ребенка отпеть, а он плату запросил. А у меня денег нет ни гроша. Пан, говорю, сделай милость, неужели ему и на том свете мучиться неотпетому, как в жизни мучился. А он не стал отпевать. Иди, говорит.

— И ты смолчала. Тоже мне пастырь.

— Что ж делать, пане. Он говорит: не надо детей рожать, раз отпеть не можете. Будто я его на муку, на смерть родила, будто только ему и родиться, чтоб умереть потом. Да кабы муж…

Женщина осеклась и замолчала. Бага решительно поднялся и, подхватив гробик, пошел к костелу:

— Идем.

В костеле стоял полумрак, было тихо, только двигалась где-то в притворе черная фигура причетника да у распятия распласталась черная фигура ксендза. Сквозь окна падал цветными пятнами свет на распятие, и фигура Христа была в цветных лоскутьях и напоминала арлекина. Лицо было багровым, как от неумеренного возлияния.

«Вот комедия», — подумал Бага и положил руку на плечо ксендза.

Тот взметнулся и с удивлением посмотрел на решительного парня с гробиком и давешнюю женщину.

«Какая у него, однако, препаскудная рожа, — подумал Бага, глядя на лисью рожу ксендза. — Кажется, его фамилия Милкович. Хорошо, что мы одни здесь. Даже религию они нам свою навязали, паскуды. И этот ренегат здесь. Вот еще божья гнида».

Молчание продолжалось недолго. Высокомерный ксендз не выдержал и спросил:

— Что такое?

— Произведите все, что нужно над этим гробиком. Я ручаюсь, что в убытке вы не останетесь.

Ксендз утвердительно кивнул головой, но не удержался, чтобы не прибавить:

— Вы напрасно к ней так милостивы. Этот ребенок — сын преступника, а она — его жена.

Бага обернулся и, встретив испуганный взгляд женщины, сказал про себя: «Вот оно что», — и вновь обернулся к ксендзу.

— И притом, я ей уже ясно говорил: если нет денег — напрасно рожать детей. Эта шлюха…

— Не надо, отче, кончайте отпевание.

Ксендз не заставил себя просить и произнес со слезами в голосе несколько фраз о младенце, коего Господь взял к себе, пленившись его невинностью.

А женщина подумала, что лучше бы он остался в грешном мире.

Ксендз закончил отпевание и, когда женщина, взяв гробик, двинулась к двери, даже пожал Баге руку. Рука его была похожа на только что пойманную рыбу. Не найдя в ладони Баги желаемого, он съежился, и его лисьи глазки забегали по фигуре Баги. Он еще не верил, но Бага спокойно двинулся к выходу. Тогда он окликнул его:

— Постойте!

— В чем дело, отче?

— А… вознаграж…

— Если я не ошибаюсь, вы говорите о плате, — любезно осведомился Бага.

— Да (ксендз хихикнул), я говорю именно о ней.

— Вы получите ее в другом месте.

— В каком именно?

— На том свете.

— Позвольте, как же это, Господь с вами. Вы, выходит, прохвост. Это… это свинство. Какая же это плата, черт возьми.

— Господь ничто не оставляет без воздаяния, отче, как вы нас учите. Так и тут. Перед вами блаженство.

Потерявший самообладание ксендз взвизгнул и выдавил: «Это не плата. Это… вы свинья».

— Помилуй бог, как же это. Быть может, вы совершили первое в жизни благое дело и тут же хотите его погубить. Я не могу допустить этого. Ну ладно, извините меня, отче.

— Вы этого не сделаете. Я позову полицию.

— Что вы, отче.

— Вы не уйдете. Эй! Кто там есть?

Глаза Баги гневно сверкнули из-под бровей:

— Ладно! Хватит чикаться. Если вы позовете кого-либо, я тоже знаю, что делать. Вы, святой отец, как посмотрите, ежели я, которого вы лаяли непотребно в храме перед образом Христа, доложу об этом епископу? Святой пастырь перед распятием обзывает женщину словом, которое Христос, как я помню, не применял к той блуднице, которую хотели побить камнями.

Вы, пастырь, торгуетесь, аки те торговцы, которых Он изгнал из храма. Вы произнесли «черт возьми» — да простит меня Господь за повторение даже такого кощунства. Ах, вы… Гадство какое. И еще, когда я говорю о вознаграждении в Эдеме, осмеливаетесь бросать: «Какая же это плата?» Вы сумасшедший, что ли? Ну плачет по вам монастырь, батька. Правда, тетка? Он же говорил все это?

Женщина, остановившаяся на пороге, чтобы подождать благодетеля, поспорившего с этим опасным ксендзом, простодушно подтвердила: «Да, говорил».

Тогда торжествующий Бага бросил:

— Ну вот. А ругателя не уважают даже в епископстве. Понял, батька?

Ксендз, озлобившийся и напуганный одновременно, потер нервно руки, выбросил вперед жирный кулак, опять спрятал его и захихикал, заискивающе заглядывая Баге в глаза.

— Я надеюсь, пан не сделает этого. Мы поладим с паном.

— Ну, вот и хорошо. И запомните, если вы станете искать эту женщину, чтобы расплатилась, то… Кстати, вы знаете, что такое студенты университета из квартала святого Доминика.

— Как же, это мне известно, пан… Сам был когда-то.

— Сомневаюсь. Хотя по нынешним временам. Так вот это… да вы знаете, самые буйные ребята Свайнвессена, и ежели вы попытаетесь притянуть эту бедную к суду, то скоро у вас в доме, не в храме, нет, не останется ни стекла в окне, ни бревна в стене. Понятно?

И Бага направился к выходу с женщиной. Ксендз испепелил их взглядом, но связываться с «доминиканами» было опасно.

Когда они вышли и женщина тщетно попыталась припасть к руке Баги, он спросил:

— У тебя родные есть?

— Есть. Да только далеко они, в Жинском краю. Не доехать, да и Михасика надо похоронить.

Бага вдруг вспомнил, что у него в кармане три золотых, которые собрала на книги братия из квартала Доминика и поручила ему купить. Черт с ними, подождут пихать в башку эту ересь. Лучше рассказать, как провел этого ксендзишку. Умный смех дороже книжек всех. Сначала он хотел дать два золотых, а один оставить, но когда полез в карман, рука, будто застеснявшись вдруг, достала все три монеты, и он, взяв руку женщины, положил их в сухую кисть: «Хватит на похороны и дорогу».

— Хватит… хватит. Господи, да как же это… Господи… Паночек миленький…

— Брось ты, дорогая.

Когда первые восторги прошли, он вспомнил, что у него осталось еще несколько монет за книгу, которую он отдал Яну. Плохо. Выходит, чужие деньги отдал, а свои оставил.

— Ты сегодня ела?

— Нет, не ела.

— Ну так вот — на еще, иди и поешь хорошенько.

— За что? Панок!

— Ты меня, тетка, панком не зови. Я со сволочью рядом даже в звании стоять не хочу.

— Браток… родненький. Да что же это… Ведь мне ж никто помощи… Нельзя мне, муж преступник… Боже мой, браточек!

И она опять хотела поцеловать ему руку.

— Ну ладно, ладно.

И передав ей гробик, он спросил:

— Как звать-то тебя?

— Агата.

— Ну, хорошо… Иди, иди. Да, еще вот что. Ведь отберут стражники деньги-то. Спрячь.

— А дулю им. Спрячу так, что не найдут. Тебя-то, браточек любый, как звать-то, как?

— Багой зовут.

— Бага! Бага! — повторила она. — А им, сволочам, я ничего, так спрячу. Прощайте, па… браток. Дай Бог вам счастья, здоровья, любви хорошей.

Когда растроганный Бага отошел шагов на десять и оглянулся — она стояла на перекрестке и грустно качала головой над гробиком. Потом встряхнула головой, отерла кулаком слезы и твердой походкой пошла, исчезла за углом.

Бага не чувствовал себя просветленно, это было для него дело довольно обычное, и с сожалением посмотрел на икону и пучок прутьев над дверями «Утоли моя печали». Потом крякнул, грустно подумав о сосисках, которые так искусно приготовляет хозяин, толстый Гавличек.