Яну все казалось родным, близким и тоже счастливым: и дом, и корешки книг, и сад, и струи воды, и лягушка, которая теперь свободна и прыгает где-нибудь по аллее. Он едва не расплакался от умиления. Все кругом улыбалось ему, и он тщательно искал, что бы это сделать хорошего и кому. Но кругом все спали, он тоже, как в полудреме, облокотился на подоконник и, радостный, стал смотреть в заплаканные окна. В голове у него стоял розовый туман, и он шептал что-то о неожиданно пришедшей первой любви. За окном падали потоки дождя, хлопала где-то отскочившая ставня, и музыка дождевых капель все сильнее и сильнее овладевала сердцем.

Любимая! Любимая!

Он стоял так довольно долго, потом вспомнил, что Паличка советовал ему хорошенько выспаться, но понял, что теперь это не удастся. Вспомнились слова Шуберта, и сейчас они прозвучали тревожно.

«А пойдет ли она с вами?»

Конечно, пойдет, сам себе ответил Ян и радостно засмеялся. Ему даже показалось странным, что Шуберт так говорил. Конечно же, конечно, она пойдет с ним, она будет с ним. И он в сердцах погрозил худому и высокому коричневому тому на полке, который сейчас почему-то олицетворял Шуберта.

Люди всего интереснее, когда они наедине сами с собой. Если бы кто-нибудь заглянул сейчас в комнату Яна — он наверное принял бы его за сумасшедшего. Ян то стоял, блаженно улыбаясь, то расхаживал по комнате, хмуря брови и грозя кому-то кулаком, то брал что-то невидимое в воздухе и нюхал, то шептал что-то, и при этом его лицо вдохновенно сияло. Он грезил, он галлюцинировал наяву.

Потом он уселся за стол, вывел крупными буквами «Завещание» и начал что-то писать, изредка встряхивая головой, чтобы убрать мешавшие волосы.

Он писал такую грустную вещь, а лицо его между тем не хотело успокоиться. Он улыбался, подмигивал, грозил куда-то пальцем и опять писал. Какая-то крошечная частица его мозга писала сейчас, а другая ушла и смеялась в новом мире страстей и чувств. Вряд ли он сам сознавал с полной ясностью, что сейчас делает. Он только изредка обращал внимание на бумагу, стучал кулаком по столу и тут же опять улыбался. В голове его вставали приятные и неприятные картины, сценки, обрывки воспоминаний, просто мысли и мечты о будущем. Они боролись, но приятных было гораздо больше, они беспощадно изгнали все ядовитые слова Шуберта и затопили собой все. Как раз к этому моменту завещание было закончено.

В это время пробило полчетвертого. «Боже, что я наделал? А советы Палички?» — подумал он. Он оставил перо и только тут почувствовал, как устал. Быстро раздевшись, он бросился на постель под холодную простыню и, ежась от прохлады, тихо и радостно засмеялся чему-то.

Спал он так же беспокойно, как и писал. Лицо его хмурилось по временам, он вздрагивал и открывал глаза, а потом глубже зарывал голову в подушки и, успев сообразить, что до утра еще далеко, опять засыпал. Только около пяти утра он заснул, наконец, тяжелым и крепким молодым сном.

Ему казалось, что он не успел поспать и пяти минут, когда его разбудили. Еще ничего не понимая, он приподнялся, сказал: «Сейчас, сейчас», — и улегся опять. Его потрясли сильнее и он, не открывая глаз, сказал совершенно осмысленно (это была его маленькая хитрость): «Я решил встать на час позднее, это никому не принесет вреда». Но кто-то был неумолим, Ян медленно выполз из облака сна и увидел Анжелику со свечкой.

— Пан, там вас спрашивают двое.

— Проси, — ответил он.

Анжелика ушла. Через некоторое время скрипнула дверь, и он увидел два лица: невыспавшееся и скорбное лицо Марчинского и улыбающуюся рожу румяного Палички.

— Ну, — сказал Паличка тоном доктора у постели больного, — как мы себя чувствуем?

— Да вот ничего. Кажется, немного побаливает голова.

— Плохо, идите примите ванну, потом хорошенько позавтракайте. Кстати, дайте и нам немного. У меня по утрам хороший аппетит.

— Капельку вина, — добавил Марчинский скучным тоном.

— Ну, ну, — сказал Паличка, — с утра хлестать. Вы видите, что он страдает. Ему дайте немного, а сами не пейте, ежели не чувствуете, что вам надо.

— Да нет, я не хочу. А почему «надо».

— А знаете, иногда сидит внутри у человека другой маленький человечек. Он перед опасностью вечно царапает по душе пальцем, и его обычно заливают вином: пей, дескать, скотина, и не рыпайся. Так вот, если он молчит, значит, и не трогайте его, нечего зря поить.

Анжелика принесла завтрак, вышла, и за дверью послышался ее голос, буркнувший довольно громко: «Шляются тут ни свет ни заря».

Ян смущенно извинился и добавил, что она очень добрая, вообще-то, старуха и только сейчас…

— Ладно, ладно, — захохотал Паличка, — правильно, нечего зря шляться. Ах, старуха, ах, языкатая, черт ее возьми совсем.

Оба секунданта принялись за еду, и когда Ян вошел после ванны (простого обливания из ведра на дворе), то увидел картину, которая не могла не понравиться. Вялый Марчинский сосал куриную ножку и прихлебывал вино из рюмки. Паличка же ел и пил с усиленной быстротой, и все булькало, скрежетало и кряхтело за его зубами в глотке. Он поел с ними и почувствовал себя совсем и совсем хорошо. Паличка с удовольствием смотрел на него и пошутил: «А что, бравые парни, побьем мы супостата?»

— Так точно, — ответил Ян. — Посмотрите-ка сей документ.

Паличка взял завещание, прочел, расписался за свидетелей и передал Марчинскому. Тот лениво подмахнул внизу какой-то крючок. Паличка взял у него бумагу и стал читать вполголоса: «Завещание. Я, Ян Вар, бакалавр университета в Свайнвессене, зная, что жизнь наша подвержена случайностям, и желая обеспечить за родными весь свой капитал, составил это завещание в присутствии свидетелей. (Паличка глубокомысленно улыбнулся и указал на себя и Марчинского.) Это значит, я-то свидетель и, значит, ручаюсь, документ, ишь ты… М-м-м. Находясь в здравом уме и твердой памяти… это очень хорошо, когда ручаешься, что у человека есть здравый ум и твердая память. У девяноста моих знакомых из ста этой роскоши не наблюдается… М-м-м. Что? Вы завещали сто золотых монастырю нашего тезки с нимбом на башке? Зачем? Кормить какого-нибудь толстого борова. Плюньте. Лучше раздайте эти деньги нищим, так-то оно будет полезнее, мой дорогой. Я зачеркиваю. Это тоже, это тоже. Ну зачем монастырям и церквям деньги. Они и так берут налог со всей нашей жизни, с рождения и смерти, крещения и женитьбы. А к этому еще и сотни праздников, которые вы за свою жизнь встречали. Так нельзя. С остальным вполне согласен… Перепишите, Ян».

В словах Палички чувствовались такое убеждение и такая безапелляционность, что Ян, сам невольно поддавшись его настроению, переписал завещание, приняв во внимание поправки Палички. Когда он заканчивал последнюю строчку, какой-то звук поразил его слух, звук, который он слышал уже давно, но на который не обращал внимания. Он сложил лист и поднялся с места. Паличка и Марчинский, уже давно одетые, ждали его. Когда он натягивал плащ, стекла опять тревожно зазудели, а еще через секунду донеслось: бум-м.

— А это еще что такое? — встревоженно спросил Ян, и Паличка равнодушно ответил:

— А черт его знает что. Это палит Золан — вещь небывалая… то ли салют какой, то ли (слышите выстрелы?)… Так вот, то ли салют, то ли сбежал какой-нибудь счастливец из 4-го равелина (там сидят самые важные), то ли они сошли с ума и начали расстреливать честных граждан не в подвалах Тайного Совета, а прямо во дворе Золана. Черт их знает, им все может взбрести в их тупую башку.

— А разве у нас существует расстрел? Ведь закон возбраняет смертную казнь над всеми, кто не вор и не убийца.

— Боже, какое блаженное неведение. Можно подумать, вы свалились с луны, — отвечал иронически Паличка. — Да у нас только крупные воры и убийцы могут быть прощены, а уж мелочи-то и надеяться не на что.

— Это арестант, — произнес Марчинский, и глаза его на мгновение вспыхнули. — Когда мы ехали по городу, этот «бум-м» прожужжал нам уши. Рассказывают, что из 4-го равелина убежал какой-то смелый бандит и вот за ним сейчас охотятся. Должно быть, он не успел далеко убежать, и его так или иначе схватят.