Но порой ему становилось тоскливо, и тогда он понимал, что не совсем справедлив, что обязан искать к ней пути, иначе к чему жить вместе? Наверно, она считает, и не без оснований, что он ее обманул. То есть обманулась она сама, но он этому невольно содействовал. Она делала ставку на его взлет, карьеру, которую обещал первый успех. Ей казалось, что ее ждет разнообразная, полная кипения, скрытых страстей и красивых вещей жизнь, и в ней-то она сможет принести Долине пользу. Будет проталкивать его, вести между рифами, которые научилась угадывать, сидя в приемной шефа. Работая там же, в приемной, она, стремясь выбиться повыше, закончила педагогический институт и теперь отбывала положенный срок в школе. Она поняла, что бесповоротно ошиблась в муже, и ей не оставалось ничего, как только плыть по этой нудной, серой житейской реке. Плаванье ей скрашивали такие вечера, как сегодняшний, она тащила Сашка к Дацюкам, убедив его, что светская жизнь им необходима. Глядя на свою жену, Сашку как-то пришло в голову, что Светлана тоже один из даров Кобки — злой и жутковатый подарок Кобки, не разгаданного им, о котором он старался не вспоминать и против воли вспоминал час го. Не мог не видеть, что Кобкины пророчества оправдываются полностью, что «Старик в задумчивости» — лучший его скульптурный портрет, а дальше выстроилась шеренга однообразных болванчиков. Но Сашко надеялся и конце концов сделать скульптуру лучше даже «Старика в задумчивости». Да и «болванчики» пока не выбили его окончательно из колеи. Правда, иногда он терялся, не мог преодолеть тяжести в сердце и в мыслях, особенно если наперед предвидел события, которые еще не совершились. Скажем, как только что на собрании. Это тревожило, даже пугало, и он хватался за резец, чтобы забыться. Порой его обуревала злоба неизвестно на кого. Ему хотелось унизить врагов, доказать свое превосходство, свое умение, но не знал — как, чем… То есть знал, но боялся, что не сможет.
И все-таки не терял надежды. Он еще «выкинет такую штуку», что все рты поразевают.
Думая об этом, Сашко бессмысленно смотрел в окно троллейбуса, и мелькающие мимо фонарные тумбы казались ему заготовками будущих работ.
Живописец Дацюк, к которому они ехали на «суарэ», жил на Пушкинской, недалеко от площади Толстого, в трехкомнатной квартире старого дома. Одна из комнат, громадная, полукруглая, с балконом, предназначалась гостеприимными хозяевами для приемов. Народу, как всегда, было полно. По большей части художников и скульпторов, давно знакомых друг с другом. Было несколько человек, не принадлежащих к их кругу. Например, смуглая черноволосая красавица в красном платье, бывшая жена известного архитектора, о которой Калюжный поведал на ухо Долине, что она — женщина «свободная во всех отношениях». А та, не слишком церемонясь, бренчала на большом черном рояле и очень громко, очень развязно, но все-таки недурно пела. За столом она много пила и хохотала, словно бросая кому-то вызов. Мужчины украдкой поглядывали на нее. Женщины завидовали ее раскованности. Сидела она против немолодой четы Устименко, бездетных супругов, навечно влюбленных друг в друга. Они с ужасом смотрели в ее красивое и ярко подгримированное лицо. И жена Устименко уже заподозрила мужа в старательно скрываемой симпатии к «свободной» женщине. Архитекторше было весело, она упивалась успехом, но Долина думал, что не так уж она счастлива, и, хотя вызывает интерес у мужчин, восхищение их — однозначно. В конце концов, все это приедается, захочется ей домашнего уюта и детей, а на ее пути будут встречаться все более мелкие и никчемные самцы, и она из-за них возненавидит весь мир. И все-таки Долина не мог не восхищаться молодой женщиной.
В перерывах между едой и выпивкой мужчины играли в соседней комнате в карты, женщины болтали. Калюжный организовал игры с фантами, с пением и танцами. Взял в зубы столовый нож, смешно скосив глаза и ступая на носках, прошелся по кругу: «Асса, асса», пародируя лезгинку. Но его запал быстро погас. А может, ему и не хотелось тратить его тут. Ведь Калюжный был вхож к академику Срибному. Каждую неделю у того на даче собирались маститые и четверо или пятеро молодых, талантливых — тех, кого уже признали талантливыми, и они знали, что их паломничество будет лестно Срибному. Кроме того, каждый по совместительству умел еще что-нибудь — один удачно жарил шашлыки, другой сбивал вкусные коктейли, третий знал бесчисленное множество анекдотов… И все умели льстить. Это была целая наука, тщательно разработанная система. Но как же терпел это Срибный, человек необычайно одаренный, честный и к тому же прямой? Не разбирался в людях? Был ослеплен каскадами похвал, которые рушились на его голову? Наблюдал и смеялся в душе? Ведь однажды он сказал о Калюжном: «Знаю, что негодяй, знаю, что врет, а приятно».
В кругу Срибного Калюжный играл роль циника и рубахи-парня. По крайней мере, так казалось поначалу. На самом же деле Калюжный имел по нескольку — и все категоричные — суждений по каждому поводу. И высказывал их в зависимости от обстоятельств. В разговорах он пренебрегал авторитетами (чаще всего теми, кто опочил или работал в отдалении), на собраниях выступал хлестко, громил, развенчивал, нападал. Он знал, что это самый верный способ утвердиться, и, хотя не раз цепенел от страха, что кто-нибудь, в конце концов, разгромит и его, продолжал в том же духе.
Последовательно исповедовал он одно: творческую манеру Срибного. Его жизненную концепцию, его вкусы и пристрастия. Никому и в голову не приходило, что это — игра. Наверно, потому-то Срибный и принимал Калюжного, в талант которого не верил. На самом же деле Калюжный культивировал все противоположное тому, о чем с такой проникновенностью глаголил у Срибного. Долина догадывался, что когда уйдет со своей должности Срибный и придет другой шеф, Калюжный перестанет превозносить вкусы и привязанности, которые исповедует теперь. И переметнется под другое крыло незаметно, но вовремя. Правда, новому шефу он так льстить не будет. Шагнет на ступеньку выше. И заведет своих клевретов, вместе с которыми и будет плести интриги, чтобы спихнуть нового шефа и занять самому его место.
Все это не так давно открылось Сашку, он увидел Калюжного и его приверженцев в особом свете, а точней — просвеченными насквозь. Теперь их нутро не прикрывали ни одежда, ни фразы, они были пронизаны невидимыми лучами. Вот Калюжный. Несколько пятен, штрихов, но ясней всего видна линия карьеры. Калюжный давно понял, что художник он посредственный, и поставил целью пробиться повыше. И ему нужно было знать наверняка, кому угодить, кого укусить, кого возвеличить. Но при случае, мог он сотворить и доброе дело.
А вот и академик Срибный. Он справедлив, отдал себя служению музам и истине. И служит искренне, почти благоговейно, считает себя художником высшего разряда (в этом его убедила и критика), хотя и не видит, что пишет на одном и том же уровне и этим его картины отличаются от картин настоящих классиков. Он слегка самовлюблен (работает для народа, но не заметил, где оборвались обычные житейские его связи с народом), не научился разбираться в людях (это не грех его, а беда), плохо воспринимает юмор и уж совсем не допускает его в разговорах о своем творчестве.
А вот Целуйко. Физически не переносит людей талантливей себя. А поскольку таких девяносто процентов, то ненавидит всех. И кусает каждого, кто под руку попадет. Погряз в лакействе, и есть в его биографии совсем уж темное пятно — недостойное поведение на войне. Иногда он выступал как критик, и его боялись — сегодня он мог разгромить то, что хвалил вчера, — муки сомнения ему были чужды.
Много у Дацюков собралось людей, не уважающих друг друга, завидующих друг другу, оговаривающих друг друга за глаза. Тут они истинные! А в обществе поднимают за недругов рюмки (тайком наступая соседу на ногу, мол, ты же понимаешь, что не этого заслуживает сей бездарь, я просто высмеиваю его), лобызаются с ними, восхваляют. И в соседней комнате шепчут на ухо: «Этот болван думает, что я говорил всерьез».
