— Вы… не бросите меня? — сказала она и робко притронулась к его руке. Она улыбалась заискивающе и просительно, и эта улыбка глубоко тронула Сашка. В одно мгновение рухнул последний барьер отчуждения и недоверия, какой существует между малознакомыми девушкой и мужчиной. Это было очень приятно, но в то же время настораживало: не слишком ли быстро рушится этот барьер со стороны Люси.
Он отогнал эту мысль.
— Ну что вы, Люся, конечно, не брошу, — сказал Саш-ко успокаивающе.
Он повез ее к себе, в маленькую комнатку в коммунальной квартире. Две другие комнаты занимала семья таксиста. Дом был старый — возле центрального стадиона. И квартира была неважная — переоборудованная после войны из большого зала, — С газовой плитой и раковиной в коридорчике у самого входа. Сашко стеснялся перед Люсей своего жилья, того беспорядка и убожества, которые царили в комнате.
Соседей дома не было.
Мелькнула вдруг мысль — не остаться ли здесь и самому? Принести бутылочку вина, включить проигрыватель… А там — как получится. Чего церемониться… Она, может, и сама не против…
Но Сашкову душу поцарапывала совесть, под градом вопросов и колебаний она пробивалась к свету, заполняла все собой. Долина чувствовал стыд перед Люсей, перед ее распахнутыми глазами, ее наивностью и незащищенностью. Отыскивая чистое белье (у него был «аварийный запас»), он показал, где что лежит, постучался к соседям, которые к тому времени уже вернулись домой.
— Тут ко мне приехала землячка, — зачем-то соврал он, — оставляю ее на ваше попечение. Сам буду ночевать в мастерской.
Еще раз заглянул в свою комнату, чтобы пожелать Люсе доброй ночи. Им обоим не хотелось расставаться. И кто знает, кому больше. Сашко видел это ясно по Люсиным глазам. И слегка подосадовал на свою торопливость. Но теперь уже было поздно.
…На следующее утро Люся, как договорились, ждала его на улице возле дома. Он увидел ее издали, и пока шел к ней, что-то дрогнуло в его душе. Девушка была такой красивой, такой близкой и доверчивой. В ее глазах светились благодарность и искренняя радость. И еще что-то, чему невозможно найти названия, Сашко хотел сказать Люсе что-нибудь приятное, комплимент например, но побоялся спугнуть ее доверчивость.
Они катались по Днепру на катере. Проехали до самого устья Десны, там сошли и гуляли по лугам. Бродили по пояс в травах, уже высохших, пожелтелых — луга почему-то стояли нескошенными, — такие травы, прошлогодние, у Сашка на Прилуччине назывались «нежаром». Люся шла легко, грациозно, подставляя лицо солнцу, и улыбка блуждала на ее губах.
Снова выбрались к Десне, пошли берегом. Возле высокого свежего стога на них напал пес, обыкновенный домашний песик, лохматый, глазки-бусинки и лопоухий. Они убегали, зная, что песик не укусит, но все-таки с хохотом бежали, пока не свалились у канавы в траву. Люся лежала рядом с ним, дышала тяжело, лицо раскраснелось, а глаза горели. Он хотел поцеловать ее в щеку, но она, по-детски растопырив пальцы, закрыла лицо и вскочила. Он смутился и поднялся тоже. Но видел, что Люся не сердится, казалось, ей жалко этого мига, и, может, она досадовала на твердую кромочку в своей душе, которую не могла преодолеть. Она вся занялась ясным внутренним светом, и он понял, что этот свет — от него и для него, и притих.
Возвращались они поздно, сидели на палубе катера, их пробирал холодный ветер. Сашко накинул на плечи Люсе пиджак и взял ее ладони в свои. Дрожал катер, дрожали Люсины руки, и месяц челном подскакивал над днепровскими кручами. Это были минуты их самой большой близости, пронизанные грустью близкого прощания, предчувствия пустоты, которая наступит потом…
Проводить землячку на автобусную станцию «Полесье» пришел и Петро. Не стал дожидаться отхода автобуса, попрощался и ушел. И Сашко остался с Люсей.
Им не хотелось разлучаться. Вот Люся уедет, и мир страшно сузится и обеднеет для него, думал Долина. Он боялся пустоты, боялся потерь, которые неизбежны при каждой разлуке. Особенно при разлуке с людьми, которые внезапно вошли в твою жизнь. И в то же время ему нестерпимо хотелось работать. Он обязан торопиться, если не хочет потерять ту волну, которая так круто и так бешено вознесла его на своем гребне в последние недели. Он вспомнил сопротивление камня и почувствовал силу, способную преодолеть это сопротивление. Под молодыми, недавно высаженными тополями у автостанции Сашко впервые поцеловал Люсю. Она не умела целоваться, ее губы стали сухими и горячими, а глаза — испуганными. Она их не закрывала, и в них плескались радость и страх. Сашко сказал, что будет писать каждые три дня. Кроме того, до Полесского всего сто сорок километров, и она, конечно, часто будет приезжать в Киев. А как только выдастся свободное время, он и сам явится к ней.
Люся уехала, и его действительно охватила тоска. Их увлечение, их знакомство было таким кратким, что Сашко не мог найти этому ни меры, ни имени. Он не знал, надолго ли его увлечение, но чувствовал, что Люся осталась в его сердце и что это не заурядный эпизод, что он может смело отдаться этому чувству. А тоска только прибавила ему сил в работе. Это действительно была борьба с камнем. Потом он ее вспоминал долгие годы. Как и эти, похожие один на другой, проведенные с Люсей дни. В его состязании с мрамором словно бы сплелись воедино две силы: веселое воодушевление и ненасытность с желанием выразить что-то большее, чем он может. Теперь он знал точно, ради кого делает эту скульптуру. Ради Люси. Да, да, он посвятит свою работу ей. Совершенно бескорыстно. То есть не саму скульптуру, а этот вот порыв. Она поймет все… Должна понять. Может, не сразу, позже…
Бывали минуты, когда Долине хотелось петь. И он пел. Хотелось позвать всех, кто появлялся во дворе, показать работу. И наплевать на все! На замыслы и расчеты! Ну, на них не наплюешь, однако… не они волновали его нынче. Он как бы поднялся над буднями, над своей жизнью и всем тем, что делал до недавних пор. Он уже видел, что его скульптурный портрет — не просто «Старик в задумчивости». Это не обычная задумчивость, а размышления о судьбе. О том, что сбылось, а что и не сбылось. Старик весь погрузился в свои мысли. Но это не было отчуждением от людей, чувствовалось, что он помнит о них, хотя и пытается в эту минуту отстраниться от них иронией. Лицо старика было проникновенным, живым, хотя Сашко и ваял оцепенение. Этот человек знал много потерь. Но не склонился перед судьбой, не подчинился ей. Его задумчивость разрешится великим решением. Старик еще вел расчеты с жизнью, продолжал борьбу. Он был как будто бы добрым, но и хитрым, и даже в чем-то коварным — и именно таким виделся Долине.
Глубокие морщины, которыми Сашко наделил старика, придавали ему невероятное сходство с лицом какого-то конкретного старого человека, а несколько легких, еле заметных штрихов подчеркивали и другое — разрушение, быстрый уход человека в небытие. Жизнь оставила на лбу и щеках старика неумолимые знаки, она будет гравировать и дальше, но, глядя на это лицо, Сашко видел нечто большее. Он постигал мир шире, диалектичней. Жизнь оставляет глубокие зарубки, но глаза не грустят об этом и мысль не гаснет, человек знает: рождается новая жизнь, продолжается безостановочное движение.
И тысячи тысяч ног, что прошли за века по этому подворью, прошли не напрасно. Каждый человек что-то оставил миру. Картину, постройку, рассказ о добрых поступках своих предков. И они, и мы — струи одной реки. И прекрасно плыть в этом потоке.
В глазах, в уголках губ старик хранил тайну. Порой Долине казалось, что тайна эта залегла там помимо его воли. Иногда ему хотелось вырвать ее или хотя бы сбить резцом. Но разум подсказывал: этого нельзя делать. Необыкновенная тайна — плод его размышлений. А Долине и надо выразить ее как можно глубже. Выразить самую мысль, которой этот человек поверял мир и самого себя, становясь от того лучше или, может, тоньше, пробиваясь в неведомое, в будущее.
Работая, Долина забывал, что до недавнего времени это был совсем иной портрет. Он почти не чувствовал противоборства с тем образом. Только изредка отмечал, что из чужой, ненужной уже плоти рождается иная, более художественно совершенная. Порой его охватывал страх — как бы не испортить сделанного. Ведь он работал лишь по двум карандашным наброскам и по вылепленной на скорую руку миниатюрной модели. Но это опасение быстро проходило. Он интуитивно чувствовал нутро скульптуры и лишнее в ней, он словно бы вырывал из мертвого мрамора живого человека и знал: если захватит больше, чем нужно, станет больно самому.
