Кто будет благодарен? Один человек, которому доверился, и тот не смог. Не смогла она. А разве его любовь не благодать, не святой дар судьбы?

«Жить — значит любить. Но я уже никогда не смогу полюбить. Я теперь вижу всюду только один обман. Всех, кто любит, ждет обман». Его терзало одиночество. Если бы было к кому пойти, излить боль и найти сочувствие! Такого человека нет на белом свете у тебя, Василий. Все те, кто обрадовался бы твоему приходу, молодые, здоровые, счастливые, они привыкли видеть в тебе учителя, генератора идей, с ними можно говорить о Корбюзье, Беретти, полете в космос, бессмертии. О бессмертии тела, а не духа, о научном поиске, а не о вечности великой и справедливой мысли, то есть о том бессмертии, за которое не нужно платить унижением и которое не умаляет силу духа. А он отплатил унижением даже за это свое короткое счастье, за то, что втянул в круг своих идей еще двоих, и те двое на этом круге нашли что-то иное, а может, и не нашли ничего, а только обрели друг друга, и теперь им начхать на твои хрупкие и холодные идеи. Им тепло без них.

Он уже давно шел по городу. Улицу продувал пронзительный ветер, но Василий Васильевич не чувствовал этого. С каким-то болезненным вниманием присматривался он к людям, будто видел их впервые. Его охватывал острый интерес: как они живут? Какие они? Возможно, ни один не похож на него. Человек — это что-то особенное, сокровенное, чего никогда не разгадаешь. Пусть даже маленький, пусть никчемный, но всегда сокровенный, всегда тайна. Земля переполнена, напичкана тайнами, как бомба взрывчаткой. Пласты земли переворачивает плуг, он переворачивает и ее тайны, и между ними, сквозь них прорастает рожь, хлеб. Об этом писал Хайям. И вместе с тем все так просто, так естественно. Пришел, если посчастливилось, отлюбил; еще из груди не вырвался первый крик, а уже судьбой предназначено, где проложит свой след первая морщинка. Большое, главное — где-то там, за горизонтом, за фиолетовой кромкой, куда сегодня опустилось солнце. Он видел, как оно садилось. Пряталось во мглу, в седой космос. Все растворяется там…

«Что они делают в эту минуту? Смеются надо мной? Оплакивают меня? Но ведь это же подло, мерзко. И то и другое. Они не виноваты…» Но разве ему было бы легче, если бы они оба пришли к нему и стали плакать и просить прощения?

Василий Васильевич не знал, что его привело на привокзальную площадь, а потом в ресторан. Может, какая-то подсознательная мысль: кто-то ему рассказывал, что в вечерние часы, а также тогда, когда не хотят, чтобы тебя видели, идут в ресторан на вокзале. Он сюда никогда не ходил. В ресторане было безлюдно, горели боковые светильники, под одним из них чирикал воробей. Залетел сюда и потерял грань между днем и ночью.

Подошла молодая, красивая, уставшая официантка, молча остановилась около его столика. Неожиданно подумал, что предложи он ей после окончания дежурства пойти с ним, наверное, пошла бы. Даже подумал, что ему сейчас это легко сделать. Если бы только могло спасти.

Достал бумажник: удивился, что денег мало. Поискал еще, ощупал все карманы — привык, что у него всегда были свободные деньги, он их, в сущности, не тратил. Купит что-нибудь из еды, какие-нибудь сладости Ирине («Любит сладкое…»), иногда цветы. Цветы начал покупать недавно и почувствовал от этого большое удовольствие. Видел, что она радуется несколько преувеличенно, но все равно ей нравилось это «мещанское», как считал когда-то, проявление внимания, это его «расточительство». Однако в последнее время…

— Что вы хотите?

— Немного закуски и… побольше водки. Сколько выйдет.

— На одного выйдет многовато.

— Ничего. Справимся.

Она посмотрела на него внимательно, взяла деньги и ушла. Принесла, кроме водки, две порции масла, жирной буженины, огурцов. Наверное, не хотела, чтобы он напился. Видела, не алкоголик. Но масло и буженина так и остались на тарелке нетронутыми. От первого фужера (налил в фужер) в голове затуманилось, будто померкли люстры, и голоса отодвинулись, слившись в общий гул. Однако затуманилось не приятно (он напивался раза три в жизни и помнил, что поначалу было хорошо, а на второй день все делалось отвратительным), а как-то болезненно, ему будто что-то сдавило голову, он даже взглянул вверх — потолок был далеким-далеким. Его привлекала и волновала бесконечность, бесконечность во всем. На ум приходили какие-то каламбуры, большей частью горькие. Он вроде бы и не осуждал Ирину, но мысль оборачивалась так, что он не находил жене оправдания. Ему казалось, что он судит трезво, трезвее, чем когда-либо. Конечно, Ирина свободна в своем выборе. Любовь всегда свободна. Если она настоящая. Любить тайно, обманывая другого человека, аморально. Но тот, кто изменяет, знает, что причиняет боль другому человеку, и потому страдает. Страдание искупает вину.

Выходит, можно потерять себя… И страдать? Конечно, легче переложить свои страдания на другого человека. Себе — радость, другому — страдание. Вот и весь расклад и вся честность. И что им его боль, его осуждение! Они стоят над ним, потому что они счастливы. Это опять оправдание всего. Они счастливы, он несчастлив. И тут уж ничего не поделаешь. Бессильно все на свете. Я не смогу простить им их счастья и буду помнить об этом всю жизнь. Помнить их двойную измену. Мне осталось только мучиться и испепелять их своей злобой. Другого не дано. Сколько раз я говорил Ирине: если ты кого-то полюбишь, я не встану на твоем пути. Она даже не заметила, стою ли я на ее дороге.

И опять: вот бы сейчас… заявиться к ним. И сказать…

Он вошел к ним грозный и сильный, а остановился… маленьким и жалким. Это было самым страшным — увидеть себя маленьким и жалким, еще к тому же и смешным.

Тищенко облокотился на стол, сквозь туман пробивалась мелодия: «Гуцульское танго» — излюбленная песня студенческой молодости. Он оглянулся, оркестр не играл. Туман сгущался, все плыло перед глазами то в одну, то в другую сторону. Чувствовал себя центром этого движения (центр где-то в голове), и когда захотел остановиться, то невольно поплыл вокруг себя, остановиться не удавалось. Он сознавал, что пьян и что напился из-за того, что ушла Ирина, и стало ему так тошно, захотелось куда-то спрятаться от всех и от всего, но куда? Сразу вспомнил квартиру, пустую, как погреб, темные окна и в ту же минуту решил домой не возвращаться. Мелькнула мысль — не возвращаться никуда, но она была нечеткой и непонятной ему самому. В душу проникла странная опустошенность, все отдалилось, все показалось ненужным, и он сам увидел со стороны собственную ненужность. Был случайным здесь, среди пассажиров, спешивших куда-то, на перекрестке людских дорог, ведущих к счастью или к горю. Или никуда не ведущих? То есть ведущих к одному концу, одной точке. Мысль развивалась сама собой, двигалась куда-то, а с ней двигался и он сам. Она опередила его и показала ему будущее: завтра будет еще горше, еще страшнее, нужно пережить отлучение от прежней жизни, переезд, врастание в новый мир. Но именно это врастание лишено смысла. Он будет каждой своей клеточкой чувствовать муку, будет участвовать в жизненном марафоне, не зная, зачем это делает. И какая разница, через десять или через двадцать лет достигнет черной точки. Еще вчера это имело значение, если бы с ним что-то случилось, захворал ли неизлечимо, то и тогда страдал бы незаметно, чтобы не причинять боль другому человеку. А теперь… теперь зачем? Конечно, это от него не зависит, он будет брести и дальше по предначертанной тропе до старости, до плачевной, одинокой старости, склероза и подагры. Ощущение бессмысленности жизни поразило его. Поразило больше всего тем, что прежде было невозможным, именно невозможным для него. Конец — один для всех, для всех людей, вот что страшнее всего на свете. Никому нет спасения, даже любовь не спасет никого, потому что она имеет свой конец, и она  с м е р т н а. Если бы даже человек стал бессмертным, любовь все равно не может длиться вечно, потому что смертное счастье не может существовать в бессмертном сердце.