Тищенко сел на диван.

— Весна, — сказал, чтобы что-то сказать. — Хотел вот прогуляться с женой, а она, видишь ли, побежала на курсы кройки и шитья…

— Возьми мою секретаршу, — сказал Майдан и еще раз подул на палец.

Если бы Майдан показал ему язык или сунул кукиш под нос, он удивился бы куда меньше.

— А еще лучше какую-нибудь хорошенькую чертежницу. Или портниху из ателье, которая… уже научилась шить, и ей не нужно бегать на курсы.

Теперь Тищенко и в самом деле засомневался, в здравом ли уме его начальник. Сухарь, почти аскет, образцовый семьянин — и вдруг такое…

— Ты шутишь, Денисович.

А тот вдруг поднялся и, широко ступая, засунув руки в карманы брюк, пошел прямо на Василия Васильевича. Высокий, худой, стоял над ним, как болотный пень над кочкой.

— Не шучу. И надоело, надоело мне все! — сказал желчно, да еще и так, будто Тищенко перед ним в чем-то провинился. — Надоела собственная порядочность. И то, что постоянно ставят в пример. Завидуют… А у меня… — Он повернулся и медленно, почти крадучись, на носках ботинок, подошел к двери, запер, потом вернулся и, оседлав стул, положил обе руки на спинку. — Брехня все это. Старшая моя, Лена, и жена вчера опять кричали друг на друга: «дура», «идиотка». То ли слова для них утратили значение, то ли черт их знает что это такое… Озлобленность… В доме не убрано, ничего найти невозможно. У старшей появились какие-то знакомые… Истеричка… «Над каждым рублем трясешься как жмот». Это я-то! Здесь, в стенах института, я высший судья, еще и уважают или хоть боятся. А там, у себя дома, никто. Боюсь ее истерик, боюсь, что уйдет из дома и ославит (она знает и это: «Трясетесь, что скажут соседи и на работе»). Ну если бы дура была, так ладно, а то ведь умница, начитанная. И Драйзер, и Толстой, и Экзюпери… И живопись, и музыка. И меньшая за ней. Я их воспитывал, оберегал от всяких соблазнов. Ну, чтоб было все, что нужно: одежда, крепкая обувь… Купил младшей часы, а она: «Подумаешь, удивил, вон у Саньки магнитофон первоклассный». — «А кто Санькин отец?» — «Мастер по ремонту дамских сумочек». — «Ну, говорю, мне до него далеко». Сосед у нас, на одной лестничной площадке, сам доброго слова не стоит, а парни, у него трое парней, как соколы. «Папа, — это старший на второй день после свадьбы, — деньги, что ты истратил на нас, я верну». И вернет! Это уж как пить дать. А я перед своими всю жизнь хожу в должниках. — Он посмотрел в окно: у входа кокетничала девушка с парнем, — вздохнул и закончил в другом тоне: — Тебе этого не понять. У вас нет детей. — Он посмотрел исподлобья, но нехмуро. — Хотя тут нечему завидовать.

— Спасибо.

Видно, немалый ураган пронесся в душе Майдана.

А может, ураган разразился раньше, вчера или позавчера, а сегодня он созерцал уже руины, сломанные деревья, вырванную с корнем рябину, и жалко ему стало своего труда, жалко себя, не смог удержаться, захотелось поплакаться ближнему… Зачем? Чтобы пожалели?

Майдан сам удивлялся своей расслабленности. И еще тому, что он, строгий и мудрый директор института, умеющий любого поставить на место, он, от которого постоянно ждут советов и подсказок и который каждый день выдает их сотнями, не может справиться с двумя синицами, одна из которых только что позвонила ему и потребовала путевку в Гагру.

— Вот так… — сказал немного спокойнее. — И у Баса дети как дети. Ну, впрочем, там дисциплина. Унтер Пришибеев. А я… Потерял линию… — Он улыбнулся едко, почти зло, да к тому же еще рукой махнул. — Всю жизнь ее не обрету. Когда-то, смолоду, влюбился в девушку. Хотел завоевать ее сердце. А чем? Начал гири выжимать. Два пуда поднимал. А она увидела, фыркнула, ушла с Миколой, потому что тот ей билет в кино купил и мороженым угостил. И не высоконравственный я! — горько вскипел. — Скорее, аморальный… Потому что не чувствую в душе неколебимой честности. Или не то… я духовно не безгрешен. Может, даже много грешнее настоящих распутников. В мыслях…

— В мыслях — это, может, еще ничего, — осторожно возразил Тищенко.

— Какая разница?

— А такая. Вот, скажем, ты меня ненавидишь, и готов убить, и убиваешь мысленно не один раз. Но только мысленно. Я догадываюсь об этом и подаю в суд. Могут тебя осудить?

— Софистика. Да и не тебе проводить такие параллели. Сам ты… — Он запнулся и хмуро замолчал. Только сейчас догадался, почему его потянуло на откровенность: нищий встретил нищего… Он об этом сначала и не подумал. Где-то, может, лежало под спудом, а вот подтолкнули собственные невзгоды. Вчера вечером видел в парке Ирину Тищенко с каким-то молодчиком. Забрел в конец Пушкинского парка, дошел до грязного, закиданного разными железяками пруда (на той стороне парка автобаза), а впереди брела парочка. Когда они проходили под фонарем, женщина повернула голову, и он узнал Ирину. Еще шагов через десять они поцеловались.

Теперь не знал, сказать об этом Тищенко или нет, догадывается тот о чем-нибудь или не догадывается, и было горько на душе. Если Тищенко втайне завидовал Майдану, то и он до вчерашнего дня точно так же в душе завидовал Тищенко. Может, это была последняя моральная твердыня, на которую он мог опереться: все-таки есть чистые и счастливые люди, есть долгая, не изъеденная ржавчиной лет любовь… Пожилой человек, уже и виски начали серебриться сединой, а не мог примириться, что на глазах рухнул еще один идеал. А может, подумал, и не было никакого идеала? Может, так же, как и у него?.. Еще и виноват сам Тищенко. Попробуй загляни в чужую душу. Оптимист, наивняк, а дома тиран!

«Тиран» сидел все еще ошарашенный исповедью Майдана.

— Так, значит, чертежниц советуешь прихватить на вечерок? — с сочувствием, но и с неприязнью спросил он. — У меня есть на примете из другого института. Две. Позвонить?

Майдан сверкнул на него холодными, почти стеклянными глазами.

— Нет уж… управляйся сам. Ты еще мужчина в силе. А я уж… сдохну образцовым семьянином. Не научился смолоду…

— Успокойся, не злись, — мягко проговорил Тищенко.

— Откуда ты взял, что я злюсь?

— Вот так открывшись, человек не может не злиться. На себя и на того, кому открылся.

— А ты… проницательный. Твоя правда, никому нельзя показывать закоулки своей души.

— А еще чего нельзя? — насмешливо спросил Тищенко.

— Возить за город чертежниц.

— А еще?

— Переступать границу служебных обязанностей.

— А еще?

— Отклоняться от инструкций.

— А что можно? — вдруг спросил Василий Васильевич. Майдан посмотрел на него удивленно. — Я давно заметил, что ты отлично знаешь все, что нельзя, и не знаешь, что можно. Не умеешь или не хочешь подсказать другому человеку. Поэтому и сам… Не всегда видишь в человеке главное.

— Не могу же я быть всем нянькой!

— Эх, Иван Денисович, — вздохнул Тищенко. — Сочувствую… Но в чем я провинился перед тобой?

И Майдан обезоруженно замолчал. В эту минуту он окончательно решил, что ничего не скажет Тищенко. Понимал, что тогда разрушит все, что есть в этом человеке. И кто знает, что лучше: правда или ложь. Ложь во спасение. Посмотрел на часы и поднялся:

— Пойдем… Обмоем наш разговор пивом. Снимем камень с души.

— Какой камень? — сказал Тищенко. — Мы редко видимся вот так, с глазу на глаз. Еще реже бываем откровенны. А жаль. Трудно человеку, когда он один.

— Когда один — легче, — буркнул Майдан. — Пойдем.

Они вышли из института и свернули к Пушкинскому парку. В небольшом павильончике стоя (хотя это и не шло двум солидным руководителям института) выпили по фужеру шампанского пополам с коньяком. Рядом пили водку с пивом. Почему-то в последнее время появилась мода на такие коктейли — «ерши», а потом выпили еще по одному, и у Тищенко взыграла душа: захотелось продлить задушевную беседу и есть захотелось; он предложил посидеть где-нибудь в ресторане. Машину Майдан уже отпустил, они сели в такси и поехали в «Лейпциг».

Начинали скромно — стыдились недавнего разговора и четырех «ершей» в парке — с бульона и котлет. На мгновение Василий Васильевич вспомнил Ирину: что она подумает, почуяв от него запах спиртного, а потом взяла досада на нее: видишь ли, ей выкройки и это дурацкое шитье дороже мужа, часто ли выпадает у него свободный вечер, так хотелось побыть вместе, и на тебе! Он решил тоже проявить самостоятельность. Так ему было хорошо, легко и свободно и хотелось сердечно поговорить с другом! Они начали с обсуждения институтских проблем, а закончили глобальными.