Ирина чувствовала себя так, будто стоит посредине моста над черной пропастью, мост шатается, трещит, и спасения нет. Вот так — зажмуриться и вниз головой… В виски ударила кровь, но тут же в мыслях, будто в покрытом седыми тучами небе, открылась чистая синева, проступило лицо Василия, доброе, улыбающееся, ей почудилось, что он все еще стоит за дверью, и она сказала:
— Я люблю… мужа.
Клава шагнула к ней, стала лицом к лицу, как на допросе, спросила сурово, с неприязнью, хотя сама не знала, по какому праву.
— Ты уверена? — Глаза ее холодно, иронически посматривали на Ирину, и та под ее взглядом вновь вспыхнула, ей не хватило воздуха, сбилось дыхание, и она вдохнула открытым ртом, беспомощно махнула рукой, но тут же нашла точку опоры:
— И он любит меня! Очень. Все эти годы! Я тогда была еще девчонкой… Любила и не любила. Больше дразнила. Подсмеивалась. Еще в девятом классе училась, не умела толком решить задачку с двумя поездами. А в этом разобралась сразу — увидела, как он теряется от моего взгляда и ловит этот взгляд. А когда ушел от нас, места себе не находила. У меня будто отняли что-то дорогое…
— Игрушку отняли, — сказала Клава.
— Глупости, при чем тут игрушка? А он, когда узнал от мамы, прибежал и стряс меня прямо с вишни: я вишню обирала. Хотя и тогда долго не признавался. А потом, когда признался, это было как безумие… И так по сей день.
— Повезло тебе, — сказала Клава. — Если бы меня так любили.
— Клава, — Ирина, улыбаясь, всплеснула руками, — кто бы говорил! Мимо тебя ни один мужчина не пройдет, чтобы…
— А ну их всех… — Клава неожиданно выругалась. — Только и норовят затащить в темный угол. И тут же нырнуть под теплое крылышко родной женушки. — Она зло скривила губы. — Люди разучились быть добрыми. Особенно мужики. Все о себе говорят, о большой зарплате да на какую должность собираются их выдвинуть, а я жду, чтобы кто-нибудь просто, душевно поговорил, погоревал со мной и порадовался бы вместе. Пожалел меня… Стихи почитал. Ты знаешь. — Ее лицо мягко осветилось воспоминанием, легкая краска коснулась щек, и вдруг стало видно, что она еще молодая, красивая и, главное, добрая. — Я было познакомилась с одним… Он стихи читал. Но был какой-то… немного странный. — Она умолкла, заметив, что снова разболталась, распахнула душу и спросила: — А ты вправду любила?
— Конечно. Откровенно сказать, вначале Василий казался мне каким-то… Ну, очень умным, серьезным и немного смешным. А потом… перестала бояться. Полюбила по-настоящему. Все в нем мне нравилось. Даже этот его смех, он и впрямь с непривычки ошеломляет. Его безудержность, горячность, наивность. Я любила его… то есть люблю, — умолкла. В комнату входили Тищенко и Ирша.
Они отправились обедать в «Звездочку» вдвоем.
Ирина любила показываться на людях с мужем. Поначалу, сразу после свадьбы, хотя и была по уши влюблена в него, немного стеснялась. О нем сказали бы: деревенщина неотесанная, уж очень был наивный и непосредственный. Бывало, где-нибудь в трамвае или на улице мог громко, так, что на них оглядывались, воскликнуть: «Ты посмотри-ка!» Мог невежливо перебить или даже оборвать кого-нибудь, мог, смеясь, опрометью броситься за трамваем, и все это естественно, от души, а ее коробило, она сдерживала его. На него мало повлияла война, столичный вуз, профессорская семья, и все же ей удалось отучить его от многих дурных привычек, например, стучать ложкой, когда ел борщ, намазывать хлеб горчицей… Однако он и потом, когда они жили своим домом, продолжал пить чай вприкуску, сливал с отварной картошки воду и заливал ею пюре, называя свое кулинарное изобретение «сли́ванкой» или «полевой кашей», спал на старой жесткой кровати, игнорируя удобную и просторную тахту, не обращал внимания на свою одежду, и в магазин или к портному водила его она. Зато когда надевал новый костюм, радовался, как ребенок, подолгу вертелся перед зеркалом. «Ты знаешь, шел я сейчас по Красноармейской — все женщины на меня оглядывались». — «На тебя или на твой костюм?» — «На меня в новом костюме».
Сейчас Тищенко переступал с ноги на ногу, недовольно поглядывая по сторонам, сопел — не мог привыкнуть к вошедшим в моду высоким столикам без стульев: обед не в обед.
— Еще бы яслей понастроили вдоль стены, самое разлюбезное дело: конюшня, а не столовая, — ворчал он, пережевывая кусок твердой краковской колбасы, густо сдобренной горчицей. — А знаешь, этот наш Сергей на редкость талантливый парень… И какой скромный!
Ирину жаром обдало. Нет, она не может сейчас говорить об Ирше, ее выдадут интонация, смятение.
— Носишься ты с ним, — сказала с раздражением, потому что прежде всего злилась на самое себя. — Таких проектов навалом во всех шкафах! Зайди в любую комнату, взгляни, — повторила она слова Клавы.
Василий Васильевич покачал головой, прожевал колбасу, возразил:
— Э, нет, в его проекте есть свежая мысль, чувствуется уверенная рука, хотя он свою фантазию пока держит в узде. Может, это к лучшему… На сегодняшний день.
Ирина отвела взгляд.
— Интересно было бы посмотреть, чего бы он достиг без твоей поддержки. Ты его тащишь как на буксире. Как же — земляк!
— Но ведь я его и критикую чаще других, — удивился Тищенко. — Ты что, забыла?
— Чтобы не подумали, что опекаешь. Сам себе кажешься принципиальным.
— Что с тобой? — недоумевал Тищенко. — Чего ты ни с того ни с сего взъелась? Может, досталось от Ирши на орехи? Нет, ты не права. Вот увидишь, придет время — и мы будем гордиться им. На таких, как он, держится институт. На нем, Решетове, Вечирко…
Она вздохнула.
— Плохо ты знаешь людей.
— А ты хорошо? Вышла-то за меня. — Он засмеялся, довольный, и этим обезоружил ее.
Когда они возвращались в институт, увидели около лестницы Вечирко — тот курил сигарету, медленно подносил ее к губам, так же медленно отстранял руку и стряхивал пепел. Василий Васильевич поздоровался и, приостановившись, спросил:
— Вы знакомы с проектом Ирши? Какое ваше мнение?
— Проект неплохой, — сказал Вечирко и, выпустив кольцо дыма, чуть-чуть скользяще повел глазами, как бы говоря: судите сами, конечно, трудно высказать свое мнение, ведь проект доброго слова не стоит, но он, Вечирко, человек благородный и даже о плохой работе товарища отзывается похвально. Он снова повел в сторону глазами и после паузы взглянул на Тищенко, чтобы удостовериться, что тот правильно его понял.
Ирина, стоявшая рядом, заметила этот скользящий взгляд и про себя зло посмеялась над мужем, над его превосходным знанием людей. Василий Васильевич с минуту стоял молча, а потом многозначительно, словно перенял урок, преподанный Вечирко, посмотрел на Ирину, взял ее под руку и повел вверх по лестнице.
Вечером они собирались пойти в кино, но Тищенко пригласили на какой-то совет, и Ирина поехала домой. Она убеждала себя, что скверно, просто никуда не годится так редко видеть мужа, то у него совещание, то советы, а она все вечера одна и одна, но не чувствовала ни одиночества, ни скуки, просто вечер был какой-то пустой, серенький, нечем было его заполнить. Раньше она бегала на курсы английского языка, начала даже готовиться в аспирантуру, но вот уж с год как угомонилась: поняла, что ни то, ни другое, ни третье ее по-настоящему не волнует. Прошла в «синюю столовую» (названную так потому, что была оклеена синими обоями), взяла журнал, намереваясь почитать, — не читалось, показалось скучным, герои словно репетировали плохую пьесу на самодеятельной сцене. Напротив, на стене, висела их с Василием свадебная фотография, собственно, и не свадебная — оба в зимних пальто и шапках, но сфотографировались сразу после женитьбы. Раньше она почему-то эту фотографию просто не замечала. Василий на ней был молодым, невероятно счастливым, улыбался белозубо, и глаза, глаза просто полыхали голубым огнем от счастья.
Потом достала папку со старыми юношескими письмами, где школьные и институтские друзья объяснялись ей в любви. Она подумала, что сейчас молодые люди не прибегают в таких случаях к почте. Век полупроводников и немыслимых скоростей, возрастающих с каждым днем, задал другой темп и любовным отношениям. Надо успеть многое за свой короткий век, а почта… почта — просто смешно! Пока дождешься ответа, состаришься. Может, в недалеком будущем, она улыбнулась, объясняться в любви будут с помощью каких-нибудь ультракоротких волн. На самом деле этот путь чем длиннее, тем сладостнее. Вот этот паренек начал писать ей с седьмого класса. А этот написал, что если она не ответит, он застрелится, у него есть пистолет. С письмом на коленях она подумала: когда решаются на такое, то не оповещают об этом заранее. А вот три письма, которые она написала сама и не отправила кудрявому и синеглазому Лене Петриченко, — это было, уже когда она влюбилась в Василия… Вернее, еще не знала, в кого из них была влюблена по-настоящему.
