Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Думаю как есть. Так уж сложилось в жизни. Почти закон, который никто не в состоянии изменить, — сказала она печально, что было на нее столь не похоже. — Таких, как ты, обкручивают опытные женщины. И удивительнее всего, что в результате получаются прекрасные рабы. Старательно моют полы, безропотно стирают пеленки… А женушка тем временем… А он за нее готов хоть на плаху.

Ирине не понравились Клавины поучения, и она сказала:

— Это и заметно. Он тебе делает половину расчетов.

— Тебе еще больше, — едко усмехнулась Клава.

— Я… всем, — покраснел Ирша. — Наша мастерская…

Их разговор оборвал Тищенко. Вошел веселый, бодрый, сильный. Голову, как всегда, держал слегка набок, улыбался.

— День добрый, пчелы! У вас уютно, как в улье. — Энергично прошагал ботинками сорок четвертого размера от двери к окну, выходившему в парк, с интересом заглядывая в листы ватмана.

— Об этом только что и говорили, — скривила в усмешке полные губы Клава, и в ее глазах запрыгали игривые искорки. — Мы с Ириной пчелы, а он трутень.

Ирша покраснел, было заметно, как он весь напрягся.

— Почему же трутень?! Даже обидно, разве труд мой бесплоден? И я ничего не умею?

— Она шутит. — Василий Васильевич улыбнулся подбадривающе. — А что уверен в себе… Ты действительно умеешь немало… Ирина мне все уши прожужжала. Да я и сам вижу.

Во взгляде Тищенко была симпатия. Ему нравилось в Ирше все: скромность, тонкость натуры, целеустремленность, угадывал, что он в своем, пока еще утлом челне задумал переплыть океан, и желал ему попутного ветра.

— Пора выходить в широкие воды… Испытать себя. — Он задумался, смотрел вниз, словно разглядывал носки своих ботинок. — Скажи, только искренно, что бы ты хотел строить? Самая смелая твоя мечта?

Ирша бросил быстрый взгляд на Тищенко, потом на Ирину и Клаву, словно раздумывая, стоит ли сейчас говорить об этом.

— Я, будь моя воля, сначала разрушил бы многое, — решительно и в то же время как бы стесняясь этой своей решительности, сказал он. — Смел бы поганой метлой все эти строения с кренделями, с атлантами, поддерживающими на головах балконы, и на их месте построил бы…

— Нет, строй на своем месте, — перебил Тищенко. — А те пусть стоят.

— Все это старье?

— Вам, молодым, хочется уничтожить чужое. Не забывай: то, что строим мы, когда-нибудь тоже устареет. Дай нам боже построить что-нибудь вроде ковнировского корпуса в Лавре. А хочется… Я тебя понимаю. В твои годы тоже, бывало, как начну мечтать, как понастрою в облаках…

— А сейчас не мечтаете? — наивничая, спросила Клава.

Тищенко уловил насмешливый оттенок, но не смутился:

— Почему же? Мечтаю, как и все. Но чаще всего беспредметно. — Сокрушенно покачал головой, что всегда делал, когда подтрунивал над собой, и обвел всех взглядом: глаза были светлые, хитрющие, прятались в лучиках морщинок, и твердые губы тронула легкая улыбка. — У вас, Клава, я думаю, мечты куда интереснее и реальнее моих.

Однако Клава почему-то легкий тон не поддержала, сказала неожиданное:

— У нас на первом этаже живет старый сапожник. Так он войдет в комнату, снимет пальто, сядет на табуретку, руки зажмет между коленями и сидит. Час сидит, два… Со двора видно. О чем он думает? Тоже мечтает?

— Это, наверное, такие мысли, что лучше их и не знать, — вздохнул Тищенко. — Мне бы вот Сергеевы годы, его мечты, его возможности…

— Вы еще и сами, как говорится, при добром здоровье и силе, — не замедлила отозваться Клава.

— Я и хочу… — сказал Ирша, но уже не столь уверенно. — Вместо всего этого — космические линии, смелые архитектурные формы.

— Космические линии… — задумчиво сказал Тищенко. — Чтобы дом как оратория? Да? Возвеличивал, поднимал. Чтобы люди, войдя туда, чувствовали свое ничтожество, хватались покаянно за голову и стремились возвыситься душой? Широкие лестницы… Яблони за стеклом… И голос звучит, как эхо, словно хрустальный. — В глазах Василия Васильевича пробежали искорки и погасли, он сказал задумчиво и особенно проникновенно: — Это хорошо. И я так мечтал смолоду.

— А сейчас иначе? — спросил Сергей.

— И так и иначе, — помолчав, ответил Василий Васильевич. — Ты пройдись когда-нибудь на Подол и присмотрись к старым домам. Не окна, а щели. Бойницы. Это целая эпоха: враждебности, предательства, замкнутости душевной. Окна — как бойницы… Архитектура — это эпоха. Вот вы изучали в институте афинскую архитектуру. Парфенон и Эрехтейон, Пропилеи… Но знаете, что меня больше всего поражает у древних греков? Не их храмы и статуи, а первые строки присяги: «Я не посрамлю священного оружия и не брошу товарища, идущего в шеренге рядом со мной…» Не брошу товарища…

— Не понимаю, какая связь, — откровенно призналась Ирина.

— А такая: потомков не удивишь помпезностью. Да и не в этом суть… Мы должны строить дома, которые свидетельствовали бы, что мы были добрыми, любили и уважали человеческий род, друг друга, заботились о всех. О луче света для каждого. Понимаешь? Пусть станет целью для архитектора до конца дней его — свет для каждого человека! Жильем у нас пока еще обеспечены далеко не все. А ведь необходимо еще дать людям и гармонию и красоту. Архитектура вобрала в себя многовековой опыт. Она еще и история…

— Луч света… Так можно растащить само солнце по коммунальным квартирам. Полезно, выгодно, удобно… — Это был вызов, но робкий, хотя и тонко рассчитанный.

— Попросту необходимо. И электростанции тоже должны быть красивыми. Здесь ты оказался на высоте.

— О чем вы, Василий Васильевич? — спросил Сергей. Глаза его смотрели напряженно, он сжал красиво очерченные губы.

— Одобрили твой проект тепловой станции для Кремянного.

Сергей не мог скрыть радости. И было видно, что эта его радость доставляет удовольствие Тищенко.

— Правда? Ух, прямо в жар бросило! — Ирша вышел из-за стола, крепко потер руки.

— Да, проект хороший, хотя это еще и не космические линии. Зато просто, удобно. Прекрасная композиция. Тебе удалось соединить две тенденции. — Он жестко потер подбородок и добавил уже другим тоном: — С тебя магарыч.

Сергей покраснел, растерялся, взглянул на Тищенко с недоверием, но тот смотрел серьезно, и тогда Ирша отозвался с готовностью:

— Где и когда?

Тищенко смеялся громко и долго, пока на глазах не выступили слезы. От его раскатистого смеха, казалось, дрожали стекла в окнах, кто-то с любопытством заглянул из коридора.

— Ну, насмешил! Я в шутку, а ты серьезно, — сказал Василий Васильевич, остывая от смеха. — Нет, пить пока не будем. Тем более что ты сам не пьешь. И правильно делаешь. Вот что я тебе скажу: будь таким во всем. Дома, они все поначалу чистые. Создавай их чистыми руками.

Он помолчал, снова прошелся из угла в угол, остановился напротив Ирши. Подняв голову, взглянул в окно, на зеленые, еще не позолоченные осенью верхушки молодых тополей.

— Архитектору не позавидуешь. Его творческая судьба сурова. Люди каждый день проходят мимо архитектурных шедевров и не знают, кто их создал. Сколько людей процеживает за сутки вокзал? Сидят в залах, идут через переходы, туннели, и никто не задумается, что каждую линию здесь провела творческая рука, рассчитала, направила тысячи, миллионы еще невидимых пассажиров в нужных направлениях. Спроси, кто построил университет, оперный театр, скажет ли хоть один из тысячи? Каждый художник ставит в углу своей картины фамилию, фамилии писателей печатаются на обложках книг, их знают. А мы неизвестны. Приготовься и к этому. А также к тому, что тебе сполна перепадет на комиссиях, советах, собраниях, потому что всем кажется, что они разбираются в архитектуре и видят — ты строишь не так, как надо.

— Я ко всему готов, — сказал Сергей. — Но я знал о Беретти и Вербицком еще до института.

Тищенко смотрел на Иршу, и снова было видно, что ему нравится в Сергее все — молодость, откровенность, упорство, он сам «открыл» его и теперь любовался им как своим произведением. Ему хотелось передать этому доброму, душевному парню, да еще и земляку к тому же, свой опыт, накопленные за долгие годы знания, свой образ мышления, он не думал о том, что из Сергея выйдет, оценит ли он когда-нибудь его поддержку или не оценит, отблагодарит или не отблагодарит, — возможно, где-то в глубине сознания происходила борьба: каждый учитель надеется, что ученик пойдет дальше своего учителя, но и боится этого. Тищенко не боялся. Он защищал в Ирше свою школу, свое направление, потому что всегда был нацелен на новую идею. Кроме того, ему казалось, что он видит в Сергее свою молодость. Он прежде тоже рвался ввысь и работал без роздыха. И громил все старье — традиции, предрассудки, тогда ему казалось: стоит человеку освободиться от груза прошлого, как он станет чистым и добрым, неспособным обрасти вновь приобретенной скверной. Существуют прекрасные книги. Необходимо единственное — их читать. Воскресенье, казалось ему тогда, и отведено для чтения книг, исполненных высокого смысла, он был убежден, что вот-вот настанет время, когда в праздничные дни люди не будут пить водку, а станут читать прекрасные стихи и от этого сами станут прекрасными. В присутствии Сергея он не решался высмеять свои прежние, наивные верования.

22
{"b":"849268","o":1}