Портреты Шаха в черном обрамлении. Шах Наваз шахид — мученик Шах Наваз. Мои портреты, моей матери. Незабываемый снимок: Шах Наваз с отцом. «Шахид ка бета шахид. — Мученик, сын мученика» — гласит подпись. Накопившаяся скорбь народа, не нашедшая выхода после убийства отца, вырвалась на волю после смерти сына. Люди плакали, стенали, били себя в грудь, лезли на дорогу в стремлении прикоснуться к машине с телом, раскачивали ее.

Солнце уже поднялось высоко, а сделать перед ритуальными молитвами еще предстояло много. Нужно было обмыть тело, предъявить его семье; женщины, которые не пойдут на кладбище, молятся возле тела дома. Молитву для мужчин организовали на близлежащем футбольном поле. Похоронить Шаха следовало до заката солнца, а мы с Санам еще не определились с местом для могилы. Ведь я не смогла выбрать место захоронения отца. В этот раз я собиралась все как следует продумать, похоронить Шаха на достаточном удалении от отца, чтобы можно было над обеими могилами воздвигнуть мавзолеи. Но по мере приближения к Аль-Муртазе толпа густела и наконец превратилась в монолит.

— Едем прямо в Гархи, — сказала я водителю нашей машины. Он как-то умудрился вывести машину целой. Фургонс гробом вполз сквозь толпу во двор Аль-Муртазы. У кладбища народу было почти столько же, но они все же держались снаружи, у ограды. Мы с Санам выбрали место в левом дальнем углу, на некотором расстоянии от отца, похороненного рядом с моим дедом. Произнеся краткую молитву над могилой отца, мы поспешили в Аль-Муртазу.

Плач, горестные вопли, стенания, завывание… Несметная толпа снесла стены участка и наводнила не только двор, но и дом, где нас встретили женщины-родственницы, женщины — члены ПНП и домашний персонал. Гроб в гостиной, еще не открыт, что-то сделать в этой толчее невозможно.

— Прошу вас, посторонитесь! — умоляю я, но без особого толку. Люди совершенно невменяемы.

Я хотела открыть гроб перед родственниками — ритуальное открытие лица покойного, — но, когда наши люди понесли гроб к помещениям дедушки, где ждал маульви, приготовивший все для омовения тела, некоторые женщины, включая и нашу прислугу, полностью потеряв контроль над собой, принялись колотиться головами о гроб. К ним присоединились и мужчины. Из разбитых голов потекла кровь.

— Ради бога, оттащите их, пока они себе не навредили! — взмолилась я. — Несите, несите, скорее в дедушкину комнату!

Наконец гроб изолировали, в тишине и покое маульви со слугами совершил омовение, облачил в каффан, бесшовный мусульманский саван. Жара подавляющая, 110 по Фаренгейту, нужно торопиться.

— Ай-яй, все тело разрезали, ай-яй, — горюет один из старых слуг, принимавших участие в омовении. Мне эти причитания режут слух.

— Прекрати! — прошу я его. Но он как будто оглох.

— А-а-яй! Носик его разрезали, ротик его разрезали, щечки его разрезали…

— Хватит! — ору я. — Хватит. Шах вернулся домой, все позади.

Подходит Насер Хусейн:

— Время на исходе, надо торопиться.

Учитывая толпу, решили тело на кладбище доставить не в каффане, а в прочном деревянном фобу. Я отпускаю слуг с гробом в гостиную, где о душе покойного должны помолиться родственники. Затем вдруг вижу, что Шаха уже несут сквозь толпу к машине. Все впопыхах, я чуть не опоздала к отправлению машины. Под шум толпы и молитвенный речитатив бегу за гробом.

Прощай, Шах Наваз, прощай. Столь быстро ты ушел, так мучительно расставание. Хотелось бежать за машиной, кричать, остановить ее, вернуть… О, Гоги, не покидай меня, останься! Вопль сотен молившихся в саду женщин проводил машину с гробом. Брат мой ушел навсегда.

Мусульмане-шииты верят, что в каждом поколении повторяется своя Карбала, происходит трагедия, постигшая семью пророка Мохаммеда, да пребудут с ним мир и благословение Аллаха, после смерти пророка в 640 году.

Многие в Пакистане убеждены, что жертвы, понесенные семьей Бхутто и нашими сторонниками, — Карбала нашего поколения. Не пощадили отца. Не пощадили мать. Не пощадили братьев. Не пощадили дочь. Не пощадили сподвижников. И так же, как не дрогнули последователи внука пророка, неколебимыми остались и мы.

Застыв на пороге Аль-Муртазы, я услышала женский голос, возвысившийся над плачем и стонами, поминавший трагедию Карбалы в современном контексте.

— Гляньте, гляньте на Беназир! — напевно декламировала женщина в традициях культуры Индостанского субконтинента. — Она принесла домой тело брата своего. Молодая, красивая, невинная. Брат ее пал от руки тирана. Поглядите, как скорбит сестра. Вспомните Зейнаб, пришедшую ко двору Язида. Вспомните, как Зейнаб смотрела на Язида, играющего головою брата ее. Вспомните о сердце бегумы Бхутто, о разрывающемся сердце матери, потерявшей рожденное ею дитя, с которым она когда-то играла. Она видела его первые шаги, она растила его с любовью. Вспомните о ней. Вспомните о Муртазе. Он потерял свою правую руку. Он потерял половину себя самого. Не быть ему прежним…

Женские стоны отражались от стен Аль-Муртазы, женщины плакали и били себя в грудь.

— А-и-и-й-е-е-е!!! — протяжный долгий вопль прощания. Я медленно вернулась в дом. Брат мой уже на кладбище предков. Что мне теперь делать?

Рассказывает Насер Хусейн, Гархи-Худа-Бахш.

Когда мы после молитвы прибыли на семейное кладбище Бхутто, толпа казалась непроходимой. Гроб вынули из машины, я подставил плечо под передний угол. Кто шел за мною, не имею представления. Я старался удержаться за вдруг потерявший вес и поплывший сам по себе неведомо куда гроб, к которому тянулось множество рук, старавшихся пронести тело хотя бы секунду, разделить нашу скорбь и облегчить нашу ношу.

Я не видел, куда идти, гроб качался, и то и дело становился как будто вдвое тяжелее из-за беспорядочного движения толпы. Мы толклись на месте, двигались вбок, кругами и десять ярдов от машины до входа на кладбище одолели за три четверти часа, если не больше.

Вдруг передо мною из толпы вынырнула рука, показывающая направление. Это оказался сын кого-то из домашнего персонала Аль-Муртазы. Я последовал за ним, толпа помогала нести гроб, и наконец мы добрались до подготовленной могилы. Знаменательно, что при таком скоплении народа люди умудрились не наступить ни на одну из могил остальных Бхутто.

Прибыв на место, я рухнул от жары, толчеи и нервного напряжения. Кто-то протянул мне ржавую кружку с водой, я залпом осушил ее. Расчистить место, чтобы поставить гроб и извлечь из него тело, не удалось, пришлось наклонить его и, передвигая тело, дать ему соскользнуть в могилу. Раздавались призывы к последнему прощанию, лицезрению покойного, но Беназир велела обойтись без этого. Произнесли последнюю молитву и все воздели руки в фатеха, молитвенном акте покорности. Я оставил кладбище, когда старейшины приступили к исполнению долгого молитвенного бдения из 24-х молитв. Я выполнил свой печальный долг. Шах Наваз нашел последний приют и вечный покой.

Через пять дней меня арестовали. Арест меня не удивил.

Хотя Зия уверял репортеров, что меня не арестуют по возвращении в страну с телом Шаха, хотя главный министр провинции Синдх заявил, что я вольна прибыть в страну и покинуть ее, режим содрогнулся от проявленной народом солидарности с семейством его злейшего врага. Народный траур по члену семьи Бхутто заставил правителей опасаться восстания.

Хотя смерть моего брата заставила их объявить дату отмены военного положения, смерть и страдания тысяч жертв режима остались неотомщенными.

На встрече вечером после похорон Шаха некоторые руководители ПНП предлагали смести Зию, воспользовавшись волной народного возмущения. Другие опасались, что мы дадим режиму предлог не отменять военное положение. Даже перед лицом смерти политика не отходила на второй план. Я выступила с позиции сдержанности:

— Военное положение — зло для страны, и мы должны добиться его отмены. Шах отдал за это жизнь. Но если мы сейчас начнем агитацию, они заявят, что, мол, хотели отменить военное положение, но теперь… Нельзя забывать об этом аспекте.