— Шах все делал для меня, и никогда не просил меня сделать что-то для него. Он жаждал вернуться домой, в Ларкану, расспрашивал, где и как похоронен папа, чтобы точнее представить себе это место. Я должна вернуть его домой.

— Мир, скажи ей, что это невозможно, — настаивала мать. Что мог сказать Мир?

— Если ты поедешь, то я поеду с тобой, — сказал он, чтобы меня отпугнуть. Все знали, что появление в Пакистане для Мира равнозначно самоубийству.

— Тебе нельзя. Я поеду, — сказала тетушка Бехджат.

— Я поеду, — сказала Санам.

— И я, — тут же добавил Насер.

— Вот и отлично, — подвела я итог. — Но я тоже поеду. Поедем вместе. И я не хочу, чтобы Шаха похоронили скромно и незаметно. Он получит все должное уважение, которого заслуживает.

Французская полиция все никак не могла определиться с анализами тканей тела Шаха, и я на несколько дней вернулась в Лондон, чтобы не упускать из-под контроля ведение дел. Сотни людей приходили в офис, звонили, чтобы выразить соболезнование. Кончина Шаха вызвала искреннюю печаль пакистанской общины и всеобщее подозрение, что причиной его смерти послужил Зия. Еще больше скорбел народ в самом Пакистане. По всей стране проводились в память Шаха молитвенные собрания. Тысячи людей приходили молиться на Клифтон, 70. Люди сжигали газеты, клеветавшие, что Шах погиб по причине невоздержанности и злоупотребления наркотиками и спиртными напитками. В Синдхе в знак почтения к погибшему закрылись предприятия и торговые заведения. Несмотря на июльскую жару, люди ехали в Ларкану, забив до отказа все отели. Народ располагался на ночлег на железнодорожных платформах.

Вернувшись в Канны, я научилась усмирять свою скорбь, чтобы успевать поддерживать связь с Лондоном и с Карачи, устраивая поездку и перевозку тела к месту захоронения. Многие пакистанцы желали вместе с семьей Шаха принять участие в его последнем путешествии к месту успокоения. Пакистанская пресса по наущению властей создавала неясность, сбивала с толку противоречивыми сообщениями о времени нашего возвращения, и я организовала регулярный выпуск бюллетеней, чтобы информировать наших сторонников.

Скорбь наша не утихала. По неизвестной причине кто-то вдруг взломал автомобиль матери, единственный из множества припаркованных вдоль улицы. Украли только почту, неосторожно оставленную мною на короткое время на заднем сиденье. Этот знак внимания усилил наши опасения. Ведь существовала реальная возможность, хотя так и не доказанная, что Шах убит агентами пакистанского режима. Вряд ли они покинули Канны. Мы сообщили о своих опасениях французским властям и нашли у них понимание, нам обещали защиту.

Когда наконец полиция отдала нам тело Шаха, мы собрались, чтобы помолиться над ним. Я ожидала увидеть своего младшего брата таким же стройным, загорелым, симпатичным, в белом костюме, который мы заблаговременно передали в морг, потому что Шах любил белое. Но лежавшее в гробу тело невозможно было узнать. Лицо стало совершенно белым и раздулось от множества разрезов, сделанных патологоанатомами и впоследствии припудренных.

Бедный мой Гоги, что они с тобой сделали! В помещении раздался плач. Не сознавая, что делаю, я стала бить себя по лицу, дыхание мое судорожно прерывалось. Нас пришлось вывести. Немного опомнившись, мы направились мимо поджидавших фотографов прессы к автомобилю.

Я привезла Шаха домой, в Пакистан, 21 августа 1985 года. Режим в конце концов согласился разрешить его похороны в Ларкане. Возможно, помня возмущение, вызванное тем, что, вопреки мусульманскому обычаю, ни матери, ни мне не разрешили присутствовать на похоронах отца. Но и в этот раз режим не скупился на попытки утаить от народа похороны очередного Бхутто.

Опасаясь проявления эмоций народными массами, руководство режима разработало план, по которому тело Шаха из Карачи направлялось воздушным путем в Моенджодаро, а оттуда вертолетом сразу на семейное кладбище, возле которого уже оборудовали посадочную площадку.

Военные хотели похоронить Шаха быстро и скрытно, не привлекая внимания, не поднимая шума.

Я отказалась. Шах восемь лет мечтал о возвращении домой, на родину. И я решила, что последний путь его должен пролечь сквозь двери его дома на Клифтон, 70, в Карачи и его дома Аль-Муртазы в Ларкане. Я хотела, чтобы на пути к могиле Шах миновал земли, на которых он охотился вместе с папой и Миром, наши поля и пруды, проследовал мимо наших людей, которых он искренне желал защитить.

И людей этих нельзя было лишить возможности оказать честь храброму сыну страны перед тем, как он ляжет в землю рядом с отцом своим в Гархи-Худа-Бахш.

— Скажите им (пакистанским генералам), что они могут делать со мной что хотят, но я не позволю, чтобы моему брату отказали в праве мусульманина вернуться в собственный дом для последнего омовения собственной семьей и доверенными слугами домохозяйства, — сказала я доктору Ашрафу Аббаси, координировавшему контакты с администрацией в Ларкане. В итоге достигли компромисса. Нам не разрешили доставить Шаха на Клифтон, 70, но оставили Аль-Муртазу. Власти посчитали, что наш дом в Ларкане находится так далеко, что мало кто, кроме местных, туда доберется, особенно в адскую августовскую жару.

Для гарантии армия перекрыла блок-постами и патрулями дороги, ведущие в провинцию Синдх. Задерживались и обыскивались автобусы, грузовики, легковые машины, поезда. В Синдхе армию привели в повышенную готовность, лидеров ПНП изолировали, упрятав под домашний арест. Аэропорт Карачи усиленно охранялся, патрули разъезжали по улицам города. Кроме кнута показали и перспективу на пряник, в очередной раз назначив срок отмены военного положения. Накануне моего отлета с телом брата из Цюриха в Пакистан назначенный Зией премьер-министром Мохаммед Хан Джунеджо объявил, что военное положение закончится в декабре.

Черное. Черные повязки, черные шалъвар хамиз, дупатта. Посадка в Карачи, перегрузка из лайнера сингапурской авиакомпании в небольшой чартерный «фоккер» и полет в Моенджодаро. Накрытый запрещенным флагом ПНП гроб с телом Шаха выгрузили на тележку, и наши слуги, которым разрешили прибыть с Клифтон, 70, рыдая, окружили тележку, припали к гробу. Плакали слуги, плакали родственники из Карачи, Пари, Самийя и ее сестра. И самолет понес нас в Л аркану, навстречу самым невообразимым похоронам, когда-либо виданным Пакистаном.

Скорей, скорей, скорей в Ларкану! Знаешь, Шах Наваз сегодня прилетит. Шах Наваз, сын Зульфикара Али Бхутто, Шах Наваз, воин, отдавший за нас жизнь, Отдавший жизнь свою за тебя и за меня. Вставай, вставай, идем встречать героя…

По всему Пакистану распевали прекрасную песню, сложенную в честь моего брата. Несмотря на угрозы и препоны, народ потек в Ларкану за недели до нашего прибытия, ночуя под открытым небом, на тропах и в полях.

Черное. Море черного. «Фоккер» приземлился в Моенджодаро чуть позже десяти утра. При заходе на посадку я заметила громадную черную толпу возле аэропорта, вытянувшуюся вдоль дороги, сколько захватывал глаз. Дорожные блок-посты не смогли удержать народ, собравшийся, несмотря на невообразимую жару, чтобы выразить скорбь, почтить павшего сына отчизны. Мусульманам надлежит выражать печаль перед лицом смерти, забывая о вражде, но такого стечения скорбящих не ожидал ни режим, ни даже мы. Пресса оценивала количество собравшихся более чем в миллион.

«Аллах акбар! — Велик Господь!» — Под эти крики толпы гроб Шаха перегрузили в машину скорой помощи на лед. После бесчисленных вскрытий и освидетельствований я не хотела, чтобы с телом случилось еще что-то.

«Инна ли Аллах, ва Инна илайхи раджи-ун. — Господу мы принадлежим и к Нему мы возвратимся». Машина с гробом тронулась с места под слова молитвы по покойному. Люди распевали эту молитву, воздев руки, открыв ладони небу.

Не думаю, что многие президенты удостаивались такого почетного и внушающего трепет прощания, каким почтил народ двадцатисемилетнего Шаха. Две тысячи драпированных черным автомобилей, автобусов, мотоциклов, гужевых повозок с людьми растянулись на десяток миль. Машину с телом осыпали лепестками роз на всем двадцативосьмикилометровом пути от аэропорта до Ларканы. По обочинам дороги стояли люди, прибывшие издалека, в расшитых тюбетейках, в племенных тюрбанах и чалмах.