Но арест 1981 года оказался хуже всего, что со мной в жизни приключалось. Мне завязали глаза и везли шесть часов из Карачи в Хайрпур, в тамошнюю тюрьму. Там мне три дня не давали ни крошки еды. Оттуда увезли в Хайдарабад, а потом среди ночи вдруг снова в Карачи, в полицейский участок Фрер. «Дайте мне хоть чашку чаю», — попросил я полицейских. «Все, что тебе положено, получишь в 555-м», — отвечали они. Это звучало зловеще. 555-й — штаб Пакистанского ЦРУ в Карачи.

Снова меня впихнули в полицейский фургон. В этот раз я оказался в совершенно темной камере, об потолок которой сразу стукнулся макушкой. «Осторожно!» — раздался заставивший меня вздрогнуть крик. Оказалось, я наступил в темноте на чьи-то ноги. Сколько нас всех там мариновали, не имею представления.

Через какое-то время я предстал перед полковником Салимом, начальником межведомственной разведки. Он вручил мне карандаш и бумагу. «Напишите, что Беназир Бхутто организовала взрыв на стадионе, а ее мать связана с угоном самолета», — приказал он мне. «Как я могу писать о том, о чем ничего не знаю?» — спросил я. Он повторил приказ. Я отказался. Тогда он позвонил и вошел Лала Хан, знаменитый пыточных дел мастер 555-го. Он закрепил мои ноги в специальном станке типа колодок и принялся колотить по коленям длинной палкой. Боль нарастала, вскоре по лицу моему потекли слезы. Я повторял, что ничего не знаю ни о взрыве, ни об угоне, но Лала не обращал на мои слова внимания, его они просто не интересовали, он продолжал свое дело. Когда он наконец закончил, я не мог пошевелить ногами. «Вставай, если не хочешь на всю жизнь остаться парализованным», — холодно посоветовал мне специалист.

Меня перевели в другую камеру. Туда ко мне поочередно являлись представители четырех управлений разведки, допросы сводились к приказам написать, что Беназир и бе-гум-сахиба причастны к взрыву на стадионе и угону самолета. Я отказывался, и приходил Лала.

Иногда меня заставляли наблюдать, как других подвешивали вниз головой и били, я с содроганием сердца слушал их крики. Иногда меня самого подвешивали к потолку так, что пола можно было лишь коснуться кончиками пальцев ног, и оставляли висеть часами. Часто ночами приставленные к дверям стражники не давали мне спать, задавая идиотские вопросы, спрашивая, как меня зовут. Если я молчал, меня тут же тыкали длинной палкой. Когда я совершенно отощал — ежедневный рацион мой состоял из двух стаканов воды да чечевичной жижи, — меня начали приглашать на ланч к допрашивающим. «Посмотрите на себя, — говорили мне, сидящему рядом с аппетитной едой и горячим чаем, — образованный человек из хорошей семьи, а до чего себя довел. Зачем усложнять ситуацию? Сознайтесь, что Беназир Бхутто и ее мать вовлечены в предосудительную деятельность, и дело с концом». Я отказывался, и мучения мои возобновлялись.

Через три месяца меня перевели в Центральную тюрьму Карачи, а оттуда в Хайрпур, где семье разрешалось раз в месяц меня навещать. Семь раз меня таскали в суд, я представал перед военным трибуналом, который так и не смог мне предъявить ни толковых обвинений, ни свидетелей, ни доказательств. В феврале 1985 года меня удостоили наконец приговором на год тюремного заключения за «распространение политических взглядов, противных идеологии, целостности и безопасности Пакистана». Без зачета тех четырех лет, что меня держали в тюрьмах, и мучений, которые я там испытал. У жены моей случился нервный срыв от напряжения, вызванного необходимостью управлять нашим скромным бизнесом в Карачи и воспитывать троих наших детей.

Первез Али Шах признан узником совести организацией «Эмнисти Интернэшнл». Многим суждено было стать узниками совести в тот страшный период формирования ДВД и угона пакистанского самолета. В течение 1981 года, сообщала «Эмнисти Интернэшнл», число пытаемых в Пакистане политических заключенных резко возросло. Большинство из них — студенты, партийные руководители и активисты, профсоюзные деятели и юристы, интересовавшиеся политикой. Но появилась в это время и новая категория заключенных, невиданная в стране ранее. «В 1981 году мы впервые получили сообщения о пытках, которым подвергались четыре арестованные по политическим мотивам женщины, — говорится в докладе «Эмнисти Интернэшнл». — Это Насира Рана и бегума Бхатти, жены сотрудников аппарата ПНП, Фарханда Бухари, член ПНП, и госпожа Сафуран, мать шестерых детей».

Я знала всех четверых.

Рассказывает Насира Рана.

13 апреля, Лахор.

Муж мой, член ДВД, с начала апреля находился в Карачи, когда в дом наш неожиданно ворвалась полиция. «Кто вы такой?» — в страхе спросила я человека, направившего на меня ствол своей винтовки. Формы на нем не было, лишь рубашка с расстегнутым воротом и черные брюки. Мне запомнился блеск золотой цепи на его шее. «Кто я? Я тебе скажу, кто я. Я майор пакистанской армии». Он больно ткнул меня дулом винтовки в лоб. Я оттолкнула оружие, и он перехватил свою винтовку и ударил меня прикладом, сломал кости ладони и палец. Двенадцатилетняя дочь моя в ужасе закричала. «Где муж?» — рычал этот майор. Остальные в это время громили наше жилище. «Нет его дома», — ответила я. Он снова занес надо мной приклад. «Где дверь в подземный ход?» — «Нет у нас никакого подземного хода». Меня с дочерью заперли в одной из комнат, еще погремели в наших помещениях и наконец удалились.

Они вернулись через пятнадцать дней.

«Поедете с нами. Вы арестованы», — заявили мне заместитель начальника полиции и местный судейский чиновник.

«У вас есть ордер?»

«Мы сами ордер».

Они доставили меня в тюрьму, где поставили посреди комнаты и держали так, стоя, всю ночь. Следователи менялись каждый час.

«Ваш муж член группировки аль-Зульфикар, которой руководят Беназир Бхутто и бегума Бхутто. Мы знаем это, это достоверный факт. От вас требуется лишь подтверждение».

Час тянулся за часом, колени мои подгибались, но я не сдавалась. Я шатнулась к стоявшему рядом стулу, но на меня гаркнули: «Стоять!»

Через два дня меня отвезли в лахорский форт, где заперли в крохотной клетушке с другой политической заключенной, бегумой Бхатти, муж которой был министром правительства провинции и министром государственных доходов Пенджаба.

Бегума Бхатти рассказывает.

Нас допрашивали представители одиннадцати правительственных управлений и ведомств. «Где мужья? — вопили они. — Ваши мужья преступники, террористы, они прислужники этих Бхутто!»

Три ночи нам не давали спать. «Не спать, госпожа Рана! — орали надзиратели, колотя дубинками по прутьям решетки. — Проснитесь, бегума Бхатти!»

На следующий день нас поставили перед генерал-майором Кайюмом, начальником разведки. Те же вопросы. Те же ответы. Генерал-майор в ходе допроса рассвирепел, схватил меня за волосы и ударил затылком о стену.

«Где муж?» — завопил он, брызжа мне слюной в лицо.

«Не знаю».

Он поднес сигарету мне к носу, прижег руку. Запахло паленым мясом.

«Где мужья?» — орал генерал.

У меня потемнело в глазах. Как будто издалека донесся крик Насиры.

«Я вас сломаю!» — под этот генеральский вопль я потеряла сознание.

Рассказывает Насира.

В лахорском форте нас продержали пять недель, самое жаркое время года. Солнце пекло немилосердно. «Пора бы вам признаться», — сказали нам, оставляя на середине двора под охраной. Мы стояли на солнцепеке, перед глазами метались темные пятна, головы раскалывались, язык не помещался во рту. Охранники рядом, в тени, наслаждались прохладительными напитками, веселились, смеялись над нами. Час, другой… Не знаю, сколько мы там стояли. Охрана менялась каждые три часа.

Три раза они заводили нас в особую комнату. К запястьям нашим привязывали мокрые губки с пропущенными сквозь них проводами. С интервалом в несколько секунд включали ток, нас трясло, тело становилось как будто парализованным. Моя сломанная рука, загипсованная, особо чувствовала удары электричества. Я не смогла вытерпеть, закричала.