Я видела, как офицеры советуются друг с другом, потом связываются с начальством с помощью портативной рации. Ибрагим между тем уже у ворот.

— Я за лекарством для Беназир-сахиб, срочно! — кричит он охранникам, которые слышали разговор о моей болезни. Каким-то чудом они выпустили Ибрагима. И пяти минут не прошло, как мать зашла ко мне. Руки у меня тряслись, и уверенности, что сообщение произведет действие, да и просто дойдет до адресата, никакой.

За окном все еще потрескивает эфирными шумами радиостанция. Наконец матери сообщили, что, раз дочь ее чувствует себя плохо, то свидание переносится на следующий день. Мы выиграли для отца сутки жизни. Но когда ворота компаунда закрылись, мы погрузились в мучительные размышления.

Бороться! Мы должны бороться. Но как? Беспомощные, запертые в казарме, обреченные на бездеятельное ожидание. Дойдет ли моя записка по назначению? Произведет ли какое-то действие? Поднимется ли народ против штыков военщины? А кто поведет людей? Многие лидеры Народной партии за решеткой, как и тысячи других наших сторонников, среди которых впервые в истории страны и женщины. Сколько народу отравлено слезоточивым газом, сколько подвергнуто вновь введенной публичной порке! Число ударов записывалось на обнаженных спинах подвергаемых истязанию. Нужен ли этот последний отчаянный призыв? Услышит ли его кто-нибудь?

В четверть девятого вечера мы с матерью настроили приемник на волну Би-би-си. Обзор азиатской службы. Я замерла в ожидании. Затаила дыхание, услышав, что получено мое сообщение о том, что завтра, 3 апреля, состоится последнее свидание с отцом. Записка попала по назначению! Я ожидала, что Би-би-си сообщит о нашем призыве к протесту, однако вместо этого сообщили, что администрация тюрьмы отказалась подтвердить мое сообщение. «Она паникует», — процитировали реакцию одного из бывших министров правительства моего отца. Мы с матерью опустили глаза. Последняя надежда угасла.

Армейский джип несется на высокой скорости. Военные и полицейские патрули, замершие за ними толпы, не знающие о судьбе своего премьер-министра. Машину спешно впустили, ворота тюрьмы затворились. Обыскали нас дважды, сначала перед выездом из Сихалы, затем здесь, в тюрьме Равалпинди.

— Почему вас впустили обеих? — спросил отец. Мать молчит.

— Последнее свидание? — понимает он.

Мать не в силах говорить.

— Наверно, да, — отвечаю я.

Он повернулся к начальнику тюрьмы, стоявшему рядом снами.

— Это последнее свидание? — спросил его отец.

— Да. — Ему явно неприятно выступать носителем этой вести.

— Дата назначена?

— Завтра утром.

— Во сколько?

— По тюремному распорядку в пять утра.

— Давно известно?

— Вчера пришел приказ, — неохотно сообщает начальник тюрьмы.

Отец смотрит на него:

— Сколько времени на свидание?

— Полчаса.

— Но по тюремному распорядку час.

— Полчаса, — повторяет он. — У меня распоряжение сверху.

— Распорядитесь, чтобы я смог принять ванну и побриться, — говорит ему отец. — Мир прекрасен, и я хочу покинуть его чистым.

Полчаса. Полчаса, чтобы попрощаться с человеком, которого я всю свою жизнь любила больше всех на свете. Грудь сжимают тиски. Я не должна плакать. Не должна сломиться и усугубить душевные муки отца.

Он сидит на брошенном на пол матрасе, стол и стул из камеры убраны.

— Возьми, — он передал мне книги и журналы, которые я приносила ему. — Не хочу, чтобы они рылись в моих вещах.

Отдал мне и сигары, принесенные юристами.

— Одну оставлю на вечер, — сказал отец. Он также оставил флакон одеколона «Шалимар». Хотел отдать мне соскальзывавший с пальца перстень, но мать убедила не делать этого сейчас.

— Ладно, пока оставлю, но потом пусть отойдет Беназир.

— Я смогла отправить записку, — прошептала я ему, не обращая особенного внимания на настороженно прислушивавшегося начальника тюрьмы. Рассказала о своих уловках.

— Молодец, прирожденный политик, — расшифровываю я выражение отцовского лица.

Освещение в камере тусклое, видно плохо, детали расплываются. В предыдущие свидания нас впускали в камеру, в этот раз жмемся к дверной решетке, шепчемся.

— Моя любовь и наилучшие пожелания остальным детям, — говорит он матери. — Скажите Миру, Санни и Шаху, что я старался быть им хорошим отцом и хотел бы с ними попрощаться.

Мама кивает, но сказать что-либо не в силах.

— Вы обе много страдали. Но теперь, раз уж они меня убьют этой ночью, я хочу, чтобы вы жили свободно. Уезжай те из Пакистана, пока не действует конституция и не отменили военное положение. Поезжайте в Европу, если хотите жить в мире и покое, начните новую жизнь. Я вам даю раз решение. Уезжайте.

Наши сердца разрываются.

— Нет, нет, — отказ матери звучит эмоционально. — Ни за что. Пусть генералы не думают, что победили. Зия назначил выборы, хотя вряд ли отважится их провести. Если мы уедем, что будет с твой партией, с партией, которую ты создал?

— А ты что скажешь, Пинки?

— Никуда не поеду. Он улыбается:

— Приятно слышать. Не представляешь, как я тебя люблю, как я тебя всегда любил. Ты мое сокровище.

— Время вышло, — вмешивается начальник тюрьмы. Я вцепилась в решетку.

— Откройте, прошу вас, — обращаюсь я к нему. — Я хо чу попрощаться с отцом.

Он отказывает.

— Пожалуйста, — прошу я. — Мой отец — избранный премьер-министр Пакистана. Я его дочь. Это наше послед нее свидание. Я хочу прикоснуться к нему.

Он отказывает.

Я пытаюсь дотянуться до отца сквозь решетку. Он так исхудал. Малярия, дизентерия, истощение… Но он держится прямо, пожимает мне руку.

— Сегодня ночью стану свободным. — Улыбка освещает его лицо. — Вернусь к матери, к отцу. Вернусь в землю пред ков в Ларкану, стану ее почвой, ее воздухом. И песни обо мне споют. Я стану частью ее истории. Только вот жарко в Ларкане.

— Я создам там тень, — умудряюсь выдавить я. Начальник тюрьмы недовольно ерзает.

— До свидания, папа! — восклицаю я.

Мама прикасается к нему сквозь решетку. Мы удаляемся по пыльному двору. Хочу обернуться, но не могу. Боюсь, не смогу себя контролировать.

— До встречи! — слышу его голос.

Ноги каким-то образом действуют, хотя я их не ощущаю. Я как будто окаменела, хотя и умудряюсь передвигаться. Нас ведут обратно через тюремный двор. Во дворе установлены армейские палатки. Чувствую свою голову. Я должна держать ее высоко поднятой. На меня смотрят. Перед закрытыми воротами поджидает тот же армейский джип. Чтобы люди снаружи нас не видели. С трудом вволакиваю отяжелевшее тело в автомобиль. Джип с ходу развивает значительную скорость, выскакивает за ворота. Толпа подается к нам, но ее теснят полицейские. Замечаю в толпе Ясмин с передачей для отца.

— Ясмин! Они убьют его сегодня! — пытаюсь я крик нуть в окно. Услышала она меня? Сама себя я не слышала. Да и издала ли я хоть звук?

Пять часов. Шесть. Каждый мой вдох напоминает о последнем дыхании отца.

— Господи, сотвори чудо! — молимся мы вместе с ма мой. — Пусть что-то произойдет.

Напряжение сказывается даже на моей кошечке Чан-Чан, которую я тайком захватила с собой в место нашей изоляции. Она бросила своих котят. Мы нигде не смогли их обнаружить.

Не перестаем надеяться. Верховный суд единогласно принял рекомендацию заменить смертный приговор отцу на пожизненное заключение. Более того, по пакистанскому закону дата казни должна быть объявлена не менее чем за неделю до приведения приговора в исполнение. Объявления не было.

Лидеры ПНП сообщили нам, что Зия обещал Саудовской Аравии, Эмиратам и другим отменить смертный приговор. Но биография генерала Зии полна лжи и нарушенных обещаний. С учетом наших опасений министр иностранных дел Саудовской Аравии и премьер-министр Ливии обещали прилететь в случае объявления даты казни. Слышали ли они сообщение Би-би-си? Успеет ли кто-то прилететь?

В Исламабаде гостит китайская делегация. Мой отец многое сделал для развития дружбы с Китаем. Заступятся ли за отца китайцы?