— Иддат не позволяет мне никого принимать, выйди к нему, — мрачно сказала мне мать, когда прибыл тюремщик. Начались четыре месяца и десять дней траура, в течение которых вдова живет изолированно.
Я вышла в облупленную комнату перед спальней. Здесь воняло гнилью и плесенью.
— Мы готовы сопровождать тело премьер-министра, — сказала я явно нервничающему младшему тюремному чиновнику.
— Его уже забрали, — сообщил он. Мне показалось, что он меня ударил.
— Без близких? Даже ваши преступные генералы должны знать, что наша религия требует, чтобы близкие сопровождали тело, молились за усопшего, видели его лицо перед погребением. Мы обращались в инспекцию тюрем…
— Его уже забрали, — попугаем повторил он.
— Куда?
Он молча ежился, пожимая плечами.
— Все было мирно, спокойно, — «утешил» он. — Я при нес, что осталось.
Он вручил мне жалкие пожитки, оставшиеся в камере, в которой отец дожидался смерти: шалъвар хамиз, длинную рубаху и свободные шаровары, которые он носил в качестве политического заключенного, не желая надевать форму уголовников; коробку для пищи, которую он отказывался принимать в последние десять дней; сверток постельного белья, которое ему разрешили лишь после того, как сломанная сетка тюремной койки расцарапала ему спину; его чашку для питья…
— А где кольцо?
— У него было кольцо?
Под моим взглядом он развернул бешеную активность, обшаривая мешок, карманы. Наконец вручил мне перстень отца, в последние дни все время норовивший соскользнуть с его исхудавшего пальца.
— Мирно… Очень спокойно… — бормотал он. Мирная процедура — повешение. Спокойная…
В помещение вошли Башир и Ибрагим, наши слуги, сопровождавшие нас в тюрьме, потому что питанием администрация нас не обеспечивала. Башир узнал одежду отца и побелел.
— Йа Аллах! Йа Аллах! Сахиб! Они убили его! — завопил он, неожиданно схватил канистру с бензином и облил себя. С помощью выскочившей на крик матери, мы остановили его.
Несмотря на предельную ясность ситуации, я все еще не могла себе представить, что отец погиб. Не могла осознать, что Зульфикар Али Бхутто, первый премьер-министр, избранный народом в ходе демократических выборов, мертв. Вместо жестокого генеральского режима, царившего в Пакистане с момента рождения государства, с 1947 года, отец мой ввел демократию. Там, где веками люди зависели от прихотей вождей племен и кланов, землевладельцев, он установил конституционное правление. При нем приняли первую конституцию, гарантирующую судебную защиту и гражданские права. Отец мой гарантировал парламентскую систему, гражданское правление и регулярные выборы каждые пять лет.
Нет. Не может быть. «Джайе Бхутто! — Да здравствует Бхутто!» — раздавалось из миллионов глоток, когда он посещал города и отдаленные деревни. Когда Пакистанская народная партия победила на выборах, отец инициировал программу модернизации, в ходе которой землей, которой веками владели немногие феодалы, наделили бедняков. Обучали неграмотных, национализировали промышленные предприятия, гарантировали минимальную заработную плату, защиту прав трудящихся, запретили дискриминацию женщин и меньшинств. Шесть лет его правления принесли в страну свет, рассеявший мрак столетий.
Но на заре 5 июля 1977 года…
Зия уль-Хак. Под личиной лояльного начальника штаба армии скрывался изменник, среди ночи поднявший войска, чтобы свергнуть гражданское правительство моего отца и силой подчинить страну. Зия уль-Хак, которому не удалось сокрушить отца, несмотря на все пушки и слезоточивый газ, несмотря на военное положение, которому не удалось сломить дух моего отца даже в камере смертника. Зия уль-Хак, пославший моего отца на смерть. Зия уль-Хак. Генерал, жестоко подавлявший страну в течение долгих девяти лет.
Я застыла перед неловко переминавшимся с ноги на ногу посланцем из тюрьмы. Стояла, прижимая к себе маленький сверток — все, что осталось от моего отца. От одежды еще исходил запах одеколона. «Шалимар». Невольно вспомнила Катлин Кеннеди, носившую в Редклиффе парку своего отца, уже через много лет после смерти сенатора. Наши семьи часто сравнивали в политическом аспекте. А теперь появилась еще одно ужасное связующее звено. Этой ночью и еще много раз после этого я тоже старалась удержать отца рядом. Его рубашку я клала себе под подушку.
Чувствовала я себя полностью опустошенной. Жизнь как будто оборвалась. Почти два года я отдавала все силы борьбе против лживых, сфабрикованных военным режимом Зии обвинений, выдвинутых против отца. Я работала с Пакистанской народной партией, готовилась к выборам, которые Зия обещал устроить через два года после прихода к власти и которые трусливо отменил, видя неизбежность нашей победы. Военные власти шесть раз меня арестовывали, мне запретили въезд в Карачи и в Лахор. Так же поступали и с матерью. Ее хватали восемь раз как исполняющую обязанности председателя Народной партии. Последние шесть недель нас принудительно держали в Сихале, полгода до этого — в Равалпинди. Но до предыдущего вечера я не могла представить, что генерал Зия решится на убийство отца.
Кто сообщит новость младшим братьям моим, боровшимся против смертного приговора в политическом изгнании в Лондоне? Кто расскажет сестре Санам, которая как раз заканчивает Гарвард? Я особенно беспокоилась о Санам. Сестра не интересовалась политикой, но общая трагедия задела и ее. Кто проследит за ней? Я молилась, чтобы она не вытворила какую-нибудь глупость.
Тело как будто разваливалось на куски. Что теперь делать? Все наши усилия не спасли отца. Охватило чувство одиночества. «Что я буду делать без тебя, кто поможет мне?» — спросила я его в камере. Я нуждалась в его советах. Несмотря на свои ученые степени в Гарварде и Оксфорде, я не политик. Что он мог ответить мне? Лишь беспомощно пожал плечами.
Лишь вчера я видела отца в последний раз. Невыносимая боль последней встречи обострялась ее близостью. Никто не предупредил его, что ночью казнь. Никто не оповестил руководителей государств, официально просивших военный режим о милосердии. Среди них Джимми Картер, Маргарет Тэтчер, Леонид Брежнев, Папа Римский Иоанн Павел II, Ин-дира Ганди, многие авторитетные деятели мусульманского мира из Саудовской Аравии, Эмиратов, Сирии. Разумеется, трусливый режим Зии скрыл дату казни, опасаясь реакции народа Пакистана на убийство премьер-министра. Знали только я и мать, благодаря случаю и догадке.
Рано утром 2 апреля я лежала на армейской койке, когда неожиданно вошла мать.
— Пинки, — сказала она, используя ласковое домашнее прозвище, но произнеся его таким тоном, что меня охватил озноб, — там офицеры… Говорят, нам обеим нужно ехать к отцу сегодня. Что это значит?
Я сразу поняла, что это значит. Конечно, и мать это поняла. Но ни я, ни она не могли заставить себя признать ужасный факт. День еженедельного визита матери, мое посещение ровно через неделю. То, что нас приглашали одновременно, могло означать лишь, что это последнее свидание. Зия решился на убийство отца.
Меня лихорадило. Нужно дать знать на волю, поднять тревогу. Время истекло.
— Скажи им, что я больна, — выпалила я матери. — Скажи, если это последнее свидание, то я, конечно, пойду, но если нет, то пусть отложат на завтра.
Мать вышла к офицерам, а я вскрыла уже написанное письмо и спешно набросала записку: «Думаю, нас вызывают на последнее свидание». Записка предназначалась подруге, которая, как я надеялась, сможет привлечь внимание лидеров партии. Они оповестят дипломатический корпус и мобилизуют народ. Народ — наша последняя надежда.
— Срочно отнеси Ясмин, — велела я нашему верному слуге Ибрагиму, понимая, что мы все подвергаемся риску. Ждать, пока на пост выйдет симпатизирующая нам смена охранников некогда. Ибрагима могли обыскать, могли при ставить к нему сопровождающего. Опасность велика, но речь идет о жизни и смерти. — Скорей, Ибрагим, скорей. Скажи охране, что бежишь срочно за лекарством для меня.
Он убежал.
