«Cogito, ergo sum» — «Мыслю, следовательно, существую». С этим философским допущением у меня даже в Оксфорде возникали затруднения, а здесь, в заключении, и подавно. Мысли роятся в моей голове, даже когда я не желаю думать, но, наблюдая медленное течение времени, не могу не сомневаться в своем существовании. Тот, кто существует, на что-то влияет, производит действие, ощущает противодействие, наблюдает реакцию окружающего мира. Мне же кажется, что я не воздействую на окружающий мир, не оставляю в нем следов.

Воздействие отца, однако, продолжается и заставляет меня двигаться. Выдержка. Честь. Принципы. В историях, которые отец рассказывал нам, детям, Бхутто всегда выигрывали поединки морали. «И напал на меня Руперт в густых лесах Вудстока, — начинал отец легенду о своей встрече с Рупертом фон Хенцау, злобным персонажем романов Энтони Хоупа. Отец, вскочив на ноги, выхватил воображаемый меч. — Он поразил меня в плечо, рассек бедро. Но я не опустил оружия, ибо честь моя вела меня, человек чести сражается до самой смерти». Мы слушали, разинув рты. Отец отражал удары, нападал, игнорируя кровавую рану в животе. Неотразимым выпадом он прикончил Руперта и, запыхавшись, опустился в кресло. «Вот след благородной раны». Он приподнял рубаху и показал шрам, оставшийся после удаления аппендикса.

Вдохновленная подобными легендами, я после переворота не допускала мысли, что отец не восторжествует над Зиею. Я не научилась видеть различия между воображаемыми препонами, существовавшими в этих сказках, и ожидавшим его реальным злом.

Сентябрь 1977 года.

Массивные кирпичные стены, колючая проволока. Крохотные окошечки высоко в стене, забранные ржавыми толстыми прутьями. Громадные стальные ворота. Тюрьма Кот-Лахпат. Гремит и скрипит дверь в воротах, я шагаю в полумрак. Никогда еще не посещала я тюрем.

Еще одна стальная стена, охраняемая на этот раз полицейскими с автоматами наизготовку. Вокруг меня мужчины, женщины, дети с коробками и узелками, они теснятся перед маленькой дверцей в сплошной стальной преграде. В пакистанских тюрьмах заключенных не обеспечивают ничем. Одежда, постель, посуда, еда — все это должны обеспечить семьи заключенных. Те, чьи семьи слишком бедны, чтобы обеспечить такую «роскошь», и те, кто содержится по строгому режиму, содержатся в «классе С», в групповых камерах, где пятьдесят человек спят на полу на кишащих вшами подстилках с дырой в углу для естественных потребностей, получая в день по две миски водянистой бурды с чечевицей и по куску хлеба. Стоградусная жара, духота, никакой вентиляции, воды для мытья или для охлаждения перегретого организма не предусмотрено. Меня ведут в кабинет начальника тюрьмы. Туда же приводят отца. Он сразу касается самого существенного.

— На этот раз Зия меня не выпустит. Фальшивка с убийством сфабрикована заново. Санам, Мир и Шах должны покинуть страну, не дожидаясь, пока Зия сделает это невозможным. Особенно парни. В течение суток.

— Да, папа, понимаю, — киваю я, зная, что братьям ненавистна мысль об отъезде. Как они сосредоточатся на обучении, когда отец в тюрьме? Они в Ларкане и в Карачи, оба усиленно готовятся к выборам, которых Зия еще не отменил.

— Ты образование закончила. Но если захочешь вернуться в Англию, я возражать не буду, там жизнь безопаснее, — продолжает отец. — Если решишь остаться, знай, что время предстоит тяжелое.

— Я останусь, папа, и буду тебе помогать.

— Ты должна быть очень сильной.

Мир неохотно уехал в Англию через несколько дней. Отца ему больше не довелось увидеть, как и Шах Навазу, который перед отъездом в швейцарский Лейсин проделал долгий путь к тюрьме Кот-Лахпат.

— У меня разрешение на свидание с отцом, — сказал Шах охраннику, пройдя за первые ворота. — Я должен с ним попрощаться перед отъездом.

— Но у нас нет разрешения вас пропустить, — ответили ему.

Отец в этот момент как раз направлялся вдоль железной стены на встречу с адвокатами. Он услышал перепалку сына с охраной.

— Ты мой сын, не проси их ни о чем, — крикнул отец. — Упорно учись и работай, чтобы я мог гордиться тобой.

Через два дня Шах Наваз отправился в Американский колледж в Лейсине. После него отбыла в Гарвард Санам. Через десять дней, 29 сентября 1977 года, меня впервые арестовали.

Народ. Толпа несметная. Парни в шалъвар хамиз оседлали ветви деревьев, влезли на фонарные столбы, на крыши автобусов и фургонов, на грузовики. Из окон, с балконов, с крыш смотрят целые семьи. Давка такая, что, если кто-то потеряет сознание, то упасть не сможет. Женщины в бурка окаймляют толпу, отважились по такому случаю показаться на публике. Дочь их брошенного в тюрьму премьер-министра пришла, чтобы обратиться к народу.

Женщина на трибуне — для публики это не столь странно, как для меня. Другие женщины субконтинента уже подхватывали знамена, выпавшие из рук мужей, братьев, отцов. Передача политического наследия из поколения в поколение по женской линии уже стало традицией в Южной Азии. Индира Ганди в Индии, Сиримаво Бандаранаике в Шри-Ланке, Фатима Джинна и моя мать в Пакистане… Я просто не ожидала, что тоже впишусь в эту традицию. Стоя на импровизированной трибуне в промышленном Фейсалабаде, я замерла от ужаса. Мне двадцать четыре года, я пока не представляла себя в роли политического лидера и оратора, выступающего перед необозримой аудиторией. Но выбора нет. «Дорогая, никуда не денешься, — сказала мне мать неделю назад в Карачи. — Мы должны выдержать график отца. Другие или в тюрьме, или загружены до предела. На нас вся надежда». «Но… что я им скажу?» «Не беспокойся, речь тебе составим».

— Бхутто кореха каро! — Свободу Бхутто! — гремело над толпой. Этот клич я слышала лишь днем раньше, в Равалпинди, где выступала мать. Я стояла на подиуме за нею, следила, слушала, училась.

— Ничего, что отец ваш в тюрьме. Мать ваша с вами, она пока еще на свободе, — выкликала она в толпу. — У меня нет танков и вертолетов, но со мной несокрушимая сила угнетенных, которая позволит выстоять и победить.

Голос ее звучал твердо и уверенно, хотя руки слегка дрожали. Хотелось поддержать ее, подбодрить. Она не рвалась к общественной деятельности, не хотела входить в руководство партии даже после ареста отца. Ее не отпускала слабость вследствие пониженного давления. Когда оставшиеся на свободе партийные лидеры, не договорившись между собой, предложили ей пост председателя партии как компромиссной фигуре, она сначала отказалась и согласилась, лишь получив письмо от отца с просьбой занять его пост. До первых обещанных выборов лишь две недели, и народ стремился увидеть у руля государства ПНП.

«Честная игра» военного режима для большинства населения обернулась бесчестным надувательством. Не прошло и двух месяцев после переворота, как Зия вернул бывшим владельцам национализированные правительством отца рисовые мельницы и пообещал развитие программы денационализации. Промышленники выгоняли на улицу профсоюзных организаторов. В одном Лахоре уволили пятьдесят тысяч рабочих. «Где ваш папа Бхутто?» — дразнили управляющие потерявших право на труд рабочих.

Произвольно срезалась заработная плата, произвольно выбрасывали на улицу рабочих; крестьян, ожидавших продажи урожая по гарантированной цене, вынуждали довольствоваться крохами. Толстосумы раздувались от прибылей. Лук подорожал по сравнению с 1975 годом впятеро, картофель вдвое, яйца и мука на 30 процентов. Возмущение свертыванием реформ отца вывело людей на улицы. Лозунги ПНП выкрикивались по всему Пакистану. Бхутто ко треха каро! Бхутто кореха каро! — Свободу Бхутто!

Речь для Фейсалабада я многократно репетировала в своей комнате в Исламабаде. Голову выше, не сутулиться, глаз не опускать, обращаться к противоположной стене комнаты. Четко, ясно и последовательно, как в Оксфордском дискуссионном обществе. Передо мной на спортивном поле громадная аудитория. «Не дразни Зию, не дай ему предлога отменить выборы», — предупреждала мать. Но такая толпа… «Что-то невиданное, даже не верится, — говорит местная партийная активистка, утирая лоб платочком. — В жизни такого не видела».