Помню, с каким чувством я сидела перед профессором Вомаком. Ведь я, пожалуй, была единственной из присутствующих, кто жил при диктатуре. Этим примером университетский профессор охарактеризовал презрение к закону диктатуры Айюба, Яхья Хана, а затем и Зии. Диктаторы эти, по сути, самозванцы, не облеченные полномочиями народа, закона. Я впервые ясно поняла, почему народ Пакистана не видит смысла в повиновении такому режиму, не видит смысла выполнять команду «Стоп!». Где нет законного правительства, там царит анархия.
Я одолела половину второго курса, когда в Пакистане наконец забрезжила вероятность легитимного правления.
7 декабря 1970 года Яхья Хан допустил проведение первых за тринадцать лет выборов. В другом полушарии, в Кембридже, я сидела над учебниками и над телефоном. Позвонила мать и сообщила, что отец и его партия одержали убеди тельную победу в Западном Пакистане, обеспечив 82 из 138 мест в Национальной ассамблее. Я пришла в восторг. В Вос точном Пакистане, где шейх Муджиб Ур-Рахман, лидер Ли ги Авами шел вне конкуренции, он и забрал большинство мест, еще более подавляющее. На следующий день меня по здравляли незнакомые мне люди, встречные, прочитавшие о победе отца в «Нью-Йорк таймс».
Воодушевление мое, однако, быстро улетучилось. Вместо того, чтобы с моим отцом и представителями Западного Пакистана составить новую конституцию, приемлемую для обеих частей страны, Муджиб потребовал независимости, взял курс на полное отделение Восточного Пакистана — он же Восточная Бенгалия. Отец мой снова и снова взывал к Муджибу, призывал сохранить целостность страны, работать вместе, чтобы устранить военный режим Яхья Хана. Но Муджиб, не считаясь с требованиями дня, упрямо вел курс на отделение. Логика его мне по сей день не понятна. Восточнобенгальские мятежники захватили аэропорты, бенгальцы отказались платить налоги, бенгальские служащие центрального правительства объявили забастовку.
В марте стало ясно, что гражданской войны не миновать.
Отец продолжал переговоры с Муджибом, надеясь сохранить объединенный Пакистан, избавить восток от вмешательства столь падких на радикальные меры военных. 27 марта 1971 года он находился в столице Восточного Пакистана Дакке, прибыв для очередного раунда переговоров с Муджибом. Но он опоздал, случилось худшее. Яхья Хан приказал армии вмешаться и подавить сопротивление. Отец наблюдал из своего номера в отеле, как в столице вспыхнули пожары. Генералы тешили душу привычными методами решения проблем. За шесть тысяч миль, в Кембридже, я получила горький урок.
Грабежи, разбой, изнасилования, резня… Никто не интересовался Пакистаном, когда я прибыла в Гарвард, но теперь о нем узнали все. И осуждали мою страну тоже все. Сначала я отказывалась верить сообщениям западной прессы о зверствах пакистанской армии в Восточном Бенгале, который мятежники именовали Бангладеш. Согласно пакистанским газетам, подконтрольным правительству, — я получала их от родителей еженедельно — вспышка недовольства жалкой кучки мятежников была уже давно подавлена доблестными войсками Пакистана. На чем же тогда основаны сообщения о том, что Дакка сожжена дотла, что в университете расстреляны студенты, профессора, преподаватели, поэты, писатели, врачи, юристы? Я недоверчиво поджимала губы. Толпы беженцев спасаются от резни, а пакистанские самолеты на бреющем полете расстреливают их без разбору. Трупов столько, что из них складывают баррикады дорожных блокпостов.
Сообщения казались мне невероятными, я не знала, что думать. Когда я прибыла в Редклифф, нам во вводном курсе указывали на реально существующую опасность изнасилования. Тогда мне это тоже казалось невероятным. Я вообще не слыхала об изнасилованиях до прибытия в США, и услышанное настолько меня испугало, что я все четыре года остерегалась одна выходить вечером из дому. После лекции опасность изнасилования в Гарварде, в Соединенных Штатах, казалась мне реальной. Но изнасилования в Восточном Бенгале — нет. Я предпочла поверить ура-патриотическим выкрикам официальной отечественной прессы и заверениям, что западные репортеры «сильно преувеличивают» и «их измышления продиктованы сионистским заговором» против исламского государства.
Мои товарищи придерживались иного мнения. «Ваши солдаты — варвары. Они истребляют мирное население». «Никого они не убивают, — отбивалась я, багровея от возмущения. — Нельзя же верить всему, что пишут в газетах!» Но верили газетам, а не мне. Все ополчились на Западный Пакистан, даже люди, с которыми я собирала средства на опустошенную циклоном восточную часть страны. Обвинения становились все более резкими. «Вы — фашисты, диктаторы!» Я же обращала внимание на сообщения о подготовке в Индии тысяч партизан, забрасываемых в Восточный Пакистан. «Мы боремся с поддерживаемым Индией подрывным восстанием. Мы стремимся сохранить территориальную целостность страны, как и вы в ходе вашей Гражданской войны».
Обвинения сыпались отовсюду, обоснованные и необоснованные. «Пакистан отрицает право народа Бангладеш на самоопределение», — гремел с кафедры профессор Волзер во время открытой лекции «Война и мораль» осенью, во время моего второго курса. Я вскочила перед двумя сотнями студентов и произнесла свою первую политическую речь. «Вы совершенно неправы, профессор, — воскликнула я срывающимся от волнения голосом. — Народ Бенгала использовал свое право на самоопределение в 1947 году, когда выбрал Пакистан». На какое-то время воцарилось удивленное молчание. Но ведь моя точка зрения исторически верна. Печальная же истина, которую я отказывалась признать, в разочаровании населения, последовавшем за созданием Восточного Пакистана.
Сколько раз с тех пор просила я Господа простить мое невежество? Я не хотела видеть, что мандатом на управление Восточным Пакистаном злоупотребляли. Восточная часть страны, в которой проживало большинство населения, использовалась Западным Пакистаном как колония. Из доходов от экспорта Восточного Пакистана в более чем 31 миллиард рупий западное меньшинство львиную часть тратило на строительство у себя дорог, школ, университетов, больниц, мало что оставляя востоку. Армия, крупнейший наниматель нашей бедной страны, девяносто процентов своих сил черпала в Восточном Пакистане.
Восемьдесят процентов правительственных должностей занимали люди с запада страны. Центральное правительство объявило урду, язык, который в Восточном Пакистане мало кто понимает, государственным языком страны, воздвигая перед бенгальцами дополнительный барьер на пути к занятию должностей на государственной службе. Не удивительно, что они чувствовали себя эксплуатируемыми и униженными.
В силу своей молодости и наивности я не в состоянии была понять, что пакистанская армия способна на те же зверства, что и любая другая, натравленная на гражданское население и вышедшая из-под контроля. Вспомнить хотя бы резню, учиненную армией США в Май-Лай, во Вьетнаме, в 1958 году. Не лучше проявил себя и Зия при подавлении волнений в моей родной провинции Синдх. Солдаты легко срываются с поводка, когда перед ними беззащитное гражданское население. Они рассматривают своих жертв в качестве добычи, над которой можно отвести душу и издеваться самым произвольным образом: убивать, грабить, насиловать. Но в ту ужасную весну 1971 года я носилась с наивным детским представлением о героических пакистанских воинах, доблестно отражавших в 1965 году неспровоцированную индийскую агрессию. Представление это умирало медленно и мучительно.
«Пакистан переживает страшное время, — писал отец в длинном послании ко мне, опубликованном впоследствии в виде книги «Великая трагедия». — Кошмар продолжается, пакистанцы убивают пакистанцев. Льется кровь. Ситуация осложняется агрессивным вмешательством Индии. Пакистану суждена вечная жизнь, если удастся пережить то, что происходит сегодня. Но не удивлюсь, если эти конвульсии приведут к полному краху».
Конвульсии катастрофы начались на заре 3 декабря 1971 года. «Нет!» — воскликнула я в Элиот-холле, отшвырнув газету. Под предлогом восстановления порядка, чтобы нескончаемый поток беженцев из Восточного Пакистана в Индию смог наконец прекратиться и завернуть домой, индийская армия вторглась в Восточный Пакистан и одновременно ударила по Западному. Современные ракеты советского производства топили наши суда на якорных стоянках в Карачи. Индийские самолеты бомбили жизненные центры города. Наше оружие настолько устарело, что мы ничего не смогли противопоставить агрессору. Возникла угроза самому существованию нашей страны.
